Жизнь с гением. Жена и дочери Льва Толстого - Надежда Геннадьевна Михновец

В действиях Позднышева нет нравственного ограничения, в таком контексте и понятно его же высказывание: «Я настаиваю на том, что все мужья, живущие так, как я жил, должны или распутничать, или разойтись, или убить самих себя или своих жен, как я сделал»[423]. Однако у катастрофы, постигшей героя, более сложная природа, а нравственная составляющая – только часть ее. Позднышев убивает, потому что не может не убить, и дело не только в его разъяренной ревности. Еще в молодости внимание Толстого-художника привлекло чувство ревности. С годами ему открылось, что словом «ревность» люди привычно называют самые разные побуждения человека. Да, Позднышев, герой повести «Крейцерова соната», почти патологически ревнив. Вместе с тем он намеренно завлек свою жену в музыкальную ловушку. Он мучительно страдал от рисуемых его воображением картин падения своей жены, но он же и страстно желал ее измены.

В повести «Крейцерова соната» музыкант Трухачевский – всего лишь повод для разыгравшейся драмы, вспомогательный персонаж, не более того. В истории Позднышева ревность, помимо прочего, стала внешним прикрытием для сложных, не всегда понятных самому герою чувств, неким рычагом, благодаря которому свершается неотвратимый, роковой ход событий. В истории супругов Позднышевых проявилось непредвиденное: за предельным сближением с любимым человеком открылась перспектива вражды и борьбы, отчуждения и ненависти, злобы и бешенства. Любовь не исчезла, не переросла в противоположное чувство, а как бы продолжилась – в желании убить.

Толстой заглянул в бездну чувств и страстей. В мировой литературе к такой их глубине и пугающему хаосу еще никто не выходил. В последнюю четверть XIX столетия и в первые десятилетия нового века Зигмунд Фрейд сделает свои открытия, многие из которых человек XX века с какой-то странной готовностью возьмет на вооружение для понимания своих чувств и побуждений, в том числе половых. От толстовских же открытий он скорее отшатнется, далеко не случайно, а последовательно и самым упорным образом, и особенно на рубеже XX–XXI веков, настаивая на неприемлемом для него учительстве писателя.

Позднышев, сладострастно изводя себя ревностью, придумал историю измены, исказив и преувеличив случай Трухачевского, и не преодолел искушения убить жену – однако именно и только любовь к ней наполняла и освещала собой всю его жизнь. Убив ее, он разом уничтожил самого себя. В финале рассказ мужа-убийцы перерастал во вселенскую историю о несчастном человеке[424], который движим любовью к другому человеку, но эта любовь до крайних пределов мучительна и чревата безвыходными тупиками. Эта мысль глубоко созвучна сказанному героем Достоевского в повести «Кроткая»: «На нашей земле мы истинно можем любить лишь с мучением и только через мучение! Мы иначе не умеем любить и не знаем иной любви»[425].

Однако при этом важно помнить, что и та и другая повесть включают в себя, и особенно в финале, свет нравственного преображения героев. Правда, и у этой истории в каждом конкретном случае была своя проблемная глубина.

Публицистическая часть «Крейцеровой сонаты» явно не сходилась с финальной, одно противоречило другому. У самого Толстого было ощущение внутренней согласованности своего произведения. Его другу Черткову сложность и противоречивость повести не импонировала, и он потребовал от писателя полнейшей определенности в высказываниях, указав ему на отсутствие «центра христианских убеждений»[426]. Толстовский последователь настаивал на «более всестороннем освещении вопроса» и приведении повести «к большему единству»[427]. Вскоре и сам Чертков напишет статью с говорящим названием «Трезвые мысли о половых отношениях», которой будет открыт сборник «Тайный порок», опубликованный издательством «Посредник» в 1894 году. Однако Толстой не откликнулся на настойчивое требование своего друга и исправлять свою повесть, центруя ее на христианских убеждениях, не стал.

Сам факт создания повести вскоре стал предметом осмысления самого автора, в письме В. Г. Черткову Толстой отметил: «А что-нибудь скверное б[ыло] в Кр[ейцеровой] Сон[ате]. Она мне страшно опротивела, всякое воспоминание о ней. Что-нибудь б[ыло] дурное в мотивах, руководивших мною при писании ее, такую злобу она вызвала. Я даже вижу это дурное. Буду стараться, чтобы вперед этого не было…»[428] Драматизм диалога творца «Крейцеровой сонаты» с жизнью и с самим собой остро уловил тот же Н. Н. Страхов. В одном из своих писем он заметит о Толстом: «В „Крейцеровой сонате“ разве не прямо кровь его сердца?»[429]

Толстому пришлось, реагируя на первые резкие читательские высказывания, написать «Послесловие» к своей повести, где в тоне поучения он поддержит самые резкие высказывания своего героя. И это оттолкнет от него, автора «Крейцеровой сонаты», читателей-современников. В «Послесловии» к повести Толстой напишет: «Я ужасался своим выводам, хотел не верить им, но не верить нельзя было. И как ни противоречат эти выводы всему строю нашей жизни, как ни противоречат тому, что я прежде думал и высказывал даже, я должен был признать их»[430]. Толстой в каком-то смысле даже смягчит жесткость поучения рассуждением об идеале: «Целомудрие не есть правило или предписание, а идеал или, скорее, – одно из условий его. А идеал только тогда идеал, когда осуществление его возможно только в идее, в мысли, когда он представляется достижимым только в бесконечности и когда поэтому возможность приближения к нему – бесконечна. Если бы идеал не только мог быть достигнут, но мы могли б представить себе его осуществление, он бы перестал быть идеалом. Таков идеал Христа, – установление царства Бога на земле, идеал, предсказанный еще пророками о том, что наступит время, когда все люди будут научены Богом, перекуют мечи на орала, копья на серпы, лев будет лежать с ягненком и когда все существа будут соединены любовью. Весь смысл человеческой жизни заключается в движении по направлению к этому идеалу, и потому стремление к христианскому идеалу во всей его совокупности и к целомудрию, как к одному из условий этого идеала, не только не исключает возможности жизни, но, напротив того, отсутствие этого христианского идеала уничтожило бы движение вперед и, следовательно, возможность жизни»[431].

Писателю была нужна ответная реакция современников, разрешающая собственные его сомнения в правильности выводов, к которым он пришел, создав «Крейцерову сонату». И читатель отозвался. А. П. Чехов точно заметил, что повесть «до крайности возбуждает мысль»[432]. Без преувеличения, «Крейцерова соната» стала событием в европейской и российской жизни последней четверти XIX века. А. А. Толстая вспоминала: «Трудно себе представить, что произошло, например, когда явились „Крейцерова соната“ и „Власть тьмы“. Еще не допущенные к печати, эти произведения переписывались уже сотнями и тысячами экземпляров, переходили из рук в руки,