Жизнь с гением. Жена и дочери Льва Толстого - Надежда Геннадьевна Михновец

на вас. Прежде разумное сознание влекло туда же, куда и чувство; теперь оно влечет в другую сторону, и сила не чувства, а влечения чувства уменьшилась, но толчки и дерганья, происшедшие от этой перемены, еще не прошли, и душевное состояние еще не установилось ни у вас (я думаю), ни у нее. Поэтому тем лучше ничего не предпринимать. Когда мы говорили с ней, она сказала: пока ты жив, мне есть дело здесь, и я ничего не буду предпринимать. Но если ты умрешь, я не останусь дома. Нечего загадывать, сказал я, и она от сердца согласилась. Мне давно хотелось все это высказать вам, милый друг, и вот и вышла такая минута, и пишу. А то было что-то между нами. А это нехорошо, надо любить друг друга»[395].

Тем не менее история продолжалась. В декабре 1890 года Бирюков написал Толстому, и этот факт отметила Татьяна Львовна: «Сегодня папа получил от Поши письмо, в котором он с восторгом, чуть ли с благоговением говорит о Маше. Он пишет, что в ее слабости ее сила, в ее простоте ее мудрость и т. д.»[396]. 10 декабря 1890 года Софья Андреевна раздраженно писала: «Тяжелое время пришлось переживать на старости лет. Левочка завел себе круг самых странных знакомых, которые называют себя его последователями. И вот утром сегодня приехал один из таких, Буткевич, бывший в Сибири за революционные идеи, в черных очках, сам черный и таинственный, – и привез с собой еврейку-любовницу, которую назвал своей женой только потому, что с ней живет. Так как тут Бирюков, то и Маша пошла вертеться там же, внизу, и любезничала с этой еврейкой. Меня взорвало, что порядочная девушка, моя дочь, водится с всякой дрянью и что отец этому как будто сочувствует. И я рассердилась, раскричалась; я ему зло сказала: „Ты привык всю жизнь водиться с подобной дрянью, но я не привыкла и не хочу, чтоб дочери мои водились с ними“. Он, конечно, ахал, рассердился молча и ушел. Присутствие Бирюкова тоже тяжело, жду не дождусь, что он уедет. Вечером Маша осталась с ним в зале последняя, и мне показалось, что он целует ей руку. Я ей это сказала; она рассердилась и отрицала. Верно, она права, но кто разберет их в этой фальшивой, лживой и скрытной среде. Измучили они меня, и иногда мне хочется избавиться от Маши, и я думаю: „Что я ее держу, пусть идет за Бирюкова, и тогда я займу свое место при Левочке, буду ему переписывать, приводить в порядок его дела и переписку и тихонько, понемногу отведу от него весь этот ненавистный мир «темных»“»[397].

На следующий день Софья Андреевна попыталась уверить себя, что Маша, будучи ее дочерью, рано или поздно будет испытывать к Бирюкову такое же отвращение, как мать. Но жизнь не спешила поддерживать ее в этом. «Сейчас, вечером, – 2 января 1891 года отметила С. А. Толстая в дневнике, – была опять вспышка между мной и Машей за Бирюкова. Она всячески старается вступить опять с ним в общение, а я взгляда своего переменить не могу. Если она выйдет за него замуж – она погибла. Я была резка и несправедлива, но я не могу спокойно рассуждать об этом, и Маша, вообще, – это крест, посланный Богом. Кроме муки со дня ее рождения, ничего она мне не дала. В семье чуждая, в вере чуждая, в любви к Бирюкову, любви воображаемой, – совсем непонятная»[398].

7 января Софья Андреевна записала: «С утра меня мутила вчерашняя фраза Маши, что она на будущий год выйдет за Бирюкова весной: „К картошкам уйду“, были ее слова, т. е. к посадке картофеля. Я теперь взяла повадку смолчать и высказаться только на другой день. И вот сегодня я послала Бирюкову деньги за книгу, которую он купил и прислал Маше, и написала ему свое нежеланье отдать за него Машу, прося не приезжать и не переписываться с ней. Маша услыхала, что я говорила об этом письме Левочке, сердилась, говорила, что берет все свои обещания мне назад, я тоже взволновалась до слез. Вообще, мучительна Маша ужасно, и вся ее жизнь, и вся ее скрытность, и мнимая любовь к Б.»[399].

В январе 1891 года Мария пишет Бирюкову с грустью: «В сущности, я знаю, что единственное, что нам возможно и должно, – это кротко ждать». Про себя же сообщает, что готова к этому, но полагает, что ей, в отличие от Поши, легче: «Мне не одиноко с папá, пока он жив, мне хорошо, но тебе как? 〈…〉 Вот в этом-то и дело, чтобы суметь ждать. Чтобы помнить, что жизнь наша не имеет целью наше соединение, и уметь нам врозь, каждый в своем углу жить хорошо. И тогда мы, наверное, сойдемся в конце концов, если это нужно»[400].

И все-таки усилия графини не прошли даром, со временем Мария пришла к решению вернуть матери Павла Бирюкова ожерелье, ранее преподнесенное ей как невесте.

Мария Толстая не вышла замуж за Бирюкова[401], а позднее увлекалась другими молодыми мужчинами (П. Раевским[402], Н. Зандером), но с ним ее еще многое связывало. Татьяна Толстая записала 6 февраля 1894 года: «Маша с Пошей мне все неприятна, но я не позволяю себе осуждать ее. Она думает (и, кажется, справедливо), что Поша до сих пор, несмотря на все, очень сильно любит ее[403], и она не может не быть ему благодарной за это, и это ее возбуждает»[404].

Мария Толстая обладала какой-то совершенно особой женской притягательностью. Записи двадцатишестилетнего врача-словака Альберта Шкарвана, приехавшего в Ясную Поляну в 1896 году, свидетельствуют об этом:

«Как-то раз ей нездоровилось, она попросила позвать меня к ней в спальню. Там была ее старшая сестра Татьяна и еще кто-то. Позднее пришел и Лев Николаевич. Она лежала одетая на диване, с турецкой подушкой под головой, и поразила меня своей красотой, ей одной свойственной, не физической, а той особой красотой духовно прекрасных женщин.

Еще осталось у меня в памяти, когда в последний вечер перед моим отъездом из Ясной, во время игры на рояле она вдруг встала, взяла в руку платок и одна пустилась плясать красивый плавный народный танец, известный в России под названием „русская“. Плясала она прекрасно, с темпераментом, в совершенстве, как настоящая танцовщица. Все мы засмотрелись на нее, и я чувствовал, как усиленно бьется мое сердце. Она не только поразительно хорошо плясала,