Мой театр. По страницам дневника. Книга I - Николай Максимович Цискаридзе
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Поскольку Большой театр уехал с гастролями в Лондон без меня, я успел: слетать в Тбилиси, станцевать там «Жизель» с И. Ниорадзе, получить орден Чести из рук Э. А. Шеварднадзе, съездить на кладбище к маме, в тот год ей бы исполнилось 70 лет, а потом, поддавшись уговорам Илзе Лиепы, поехать в Петрозаводск, который праздновал свое 300-летие. В местном Музыкальном театре мы с большим успехом станцевали 30-минутный вариант «Пиковой дамы». Принимали нас прекрасно, глава города повез нас в Кижи. Нас кормили, поили, любили до такого состояния, что я сказал: «Хочу остаться здесь».
На быстроходном катере мы шли по Онежскому озеру и вдруг появился одинокий домик на пустынном белом берегу, через два километра – другой домик. Я подумал: «Боже, какое счастье тут находиться зимой! Ты и домик, и ничего больше». Я люблю зиму, мороз, люблю, когда очень холодно. Мелькнула мысль: «Боже, я с удовольствием буду вести какой-нибудь кружок „Умелые ноги“ тут, в местном сельпо, могу рассказывать детям про книги и картины. Мне даже зарплаты не нужно, пусть кто молочка, кто картошечки принесет, и буду я с удовольствием тут жить…» Я прямо видел свое будущее! А летом выходишь из своего домика, рядом лесок и озеро, что еще надо?
В последний день нашего петрозаводского вояжа из Москвы пришло известие, что скончалась Н. В. Золотова. Приехал, пошел на похороны. У нас с Наталией Викторовной в последнее время были очень натянутые отношения. Она была человеком прямолинейным, я тоже в этом смысле ей не уступал, в общем, мира у нас не получалось. Ее дочь Галя, с которой я дружил с тринадцати лет, увидев меня, обрадовалась: «Коля, как хорошо, что ты пришел, мы не думали, что ты придешь…» Как я мог не прийти к человеку, которому я многим обязан и которого, несмотря ни на какие разногласия, любил и люблю. С ее мужем, одним из моих школьных педагогов Б. Г. Рахманиным, мы общались до последнего дня его жизни.
Похороны Золотовой оказались обрамлены «Пиковой дамой». Одной до и второй после. На сцене ГАБТа состоялся в те дни совместный концерт балетных трупп Covent Garden и Большого театра. Мы с Илзе опять танцевали балет Р. Пети. Как сказала бы Семёнова: «Сместили акцент», показали, who is who. Дальше была «Жизель» в Петербурге, а оттуда я улетел в Гамбург.
Ноймайер проводил «Нижинский-гала XXI век», я танцевал «Жизель» с М. Рыжкиной и «Нарцисса». Кого только там из артистов не было – и мы, и немцы, и англичане, и французы: Мануэль Легри и Лоран Илер танцевали «Песни странствующего подмастерья» М. Бежара, Элизабет Платель исполняла что-то из хореографии Дж. Ноймайера. На следующий день все собирались идти на спектакль «Winterreise», где танцевал сам Джон.
Жили мы в Гамбурге в каком-то сверхсовременном отеле в стиле хай-тек. После репетиции я решил принять душ. Но, едва ступив в ванну, поскользнулся и полетел так, что, пока падал, просчитывал, как буду звать на помощь. Я упал на спину с таким грохотом и с такой силой, что мои челюсти должны были вылететь, а сам я должен был разбиться весь, от макушки до пяток. Какое-то время я лежал, боясь пошевелиться, думая, что всё себе переломал. Ни в самой ванне, ни на ближайшей стене не было ничего, за что можно было бы схватиться: совершенно ровное, гладкое пространство, черт его забери, этот хайтековский отель! Каково же было мое удивление, когда, поднявшись, я понял, что абсолютно цел и что на мне нет даже одного синяка.
В таком хорошо «встряхнутом» состоянии я пошел в театр. Балет «Winterreise» шел без антракта часа три. Я закрыл глаза и мирно уснул, сидя в кресле зрительного зала, на втором такте музыки. И открыл их за две минуты до окончания спектакля. Возможно, на нервной почве, а может быть, оттого, что это было скучное зрелище. Где-то в середине балета я приоткрыл глаза: картинка на сцене была та же, что и в начале.
Я окончательно проснулся, когда люди, сидевшие около меня, стали аплодировать, и тоже очень активно захлопал. Взглянув наконец на сцену, я увидел Джона, стоявшего там в одних трусиках, с накинутым на плечи связанном с дырками пальтишке. Он был уже очень немолодым человеком…
Когда я пришел на сцену, вспомнилась гениальная фраза И. А. Моисеева, который обычно в таких случаях говорил: «Нет слов!» – «Pas de mots!» Вот я и повторял Ноймайеру совершенно искренне: «Pas de mots! Pas de mots!» И главное, их, этих слов, у меня на самом деле не было.
В свое время Е. В. Образцова научила меня еще одному хорошему выходу из подобного положения. Когда кто-то плохо пел, а Елене Васильевне надо было что-то сказать, она говорила: «Ну, вы себе не изменяете!» При этом полагается улыбаться в тридцать три зуба, для убедительности.
Поскольку у меня никогда не было ни собственного импресарио, ни агента, график выступлений я всегда планировал сам, и, как мне кажется, хорошо с этим справлялся. Прямо из Гамбурга я полетел в австрийский Грац, чтобы станцевать с Мариинским театром «Рубины». А потом с С. Захаровой, опять-таки вопреки воли Вазиева, отправился в Италию, на фестиваль в Сполето.
В Сполето мы ехали на поезде: Альпы, луга, я пребывал в совершенно расслабленном состоянии счастья. Его не мог испортить даже жесткий разговор с Вазиевым, который вдруг решил, что я его крепостной актер и он может распоряжаться мной по своему усмотрению. Вагон мерно покачивало, за окном пасторальная идиллия: солнце, голубое небо, коровки пасутся… И вдруг понимаю, что диск с фонограммой для наших выступлений остался на столе моего гостиничного номера в Граце! Если «Умирающего лебедя» К. Сен-Санса еще можно было найти, то «Нарцисса» Н. Черепнина… Приехав, мы стали звонить в Грац. К счастью, диск нам успели переслать. Журнал «Danza&Danza» присудил мне тогда премию «Étoile de l'année», то есть «Звезда года». Эта скромная настенная тарелочка с громкой надписью висит теперь у меня в комнате.
Из Сполето я зайцем пронесся обратно в Грац, чтобы успеть станцевать «Рубины» в «Драгоценностях» Дж. Баланчина и наконец уйти в долгожданный отпуск.
96Свой 12-й сезон я впервые начинал без Семёновой, что было для меня совсем непривычно. На сбор
