Сципион. Социально-исторический роман. Том 1 - Юрий Тубольцев

Столь необычно завершился конкурс, а общее веселье продолжалось. Сгущались сумерки, и вокруг пирующих слуги зажгли множество факелов. Умы устали за день, и теперь все большее внимание уделялось радостям тела, причем чревоугодие являлось не единственным из них, и пунийские рабыни, разносящие яства, частенько сами служили лакомством, благо, что густая весенняя растительность под каждым деревом сплела мягкое душистое ложе.

Только Сципион по-прежнему предпочитал беседу всему прочему. Он с интересом изучал нового друга. Выяснилось, что Энний, уроженец окрестностей Тарента, переселился в Рим, после того как Квинт Фабий возвратил его родную область государству, и в столице он был учителем, а кроме того, конечно же, занимался поэтическими опытами.

— А скажи мне, Квинт, не приврал ли ты насчет хитрости Одиссея? — вдруг с лукавством в тоне спросил Публий.

— Что-то не пойму, — недоуменно промычал Энний, бывший столь же неповоротливым и пассивным в материальной жизни, сколь темпераментным и стремительным — в мире искусства.

— Сдается мне, будто душа великого Гомера, пространствовав в Аиде больше пятисот лет, вселилась именно в твое могучее тело… Вот я и хочу выяснить, почему грек Одиссей хитер, как пуниец.

При этом все вокруг заулыбались, но Энний, ничуть не смущаясь, буркнул по поводу переселения души, что так оно и есть, а в вопросе об Одиссее невозмутимо подтвердил реальность всего изображенного в знаменитой поэме, и подобными ответами всерьез проверил чувство юмора окружающих.

— Ну конечно, наш друг Энний с Гомером не врут, — подтвердил Гай Лелий, — ведь Улисс хитер, а пунийцы коварны. Но это разные понятия: добавь к искрометной хитрости низость и зло, только тогда получишь коварство.

— Тонко и верно подмечено, — заметил Сципион и, снова обернувшись к поэту, сказал:

— Я, Квинт, потому вспомнил о Гомере, что пора и нам иметь свои «Илиаду» с «Одиссеей». В тебе я вижу призвание своим искусством осуществить связь времен, и отсвет выдающихся прошлых деяний наших героев бросить вперед, озарив им будущее, дабы сыновья и внуки, увидев этот свет, предстали миру единым народом с отцами и дедами!

Тут Энний встрепенулся. Несомненно, Публий затронул самые сокровенные струны его души.

— Я мечтал об этом, — молвил поэт, — но сам себе в подобной дерзости не признавался… Смогу ли я.

— А смогу ли я одолеть Карфаген? — вопросил Сципион. — Я обязан это сделать, значит, так оно и будет. Ты, Энний, приобщился к жизни нашего народа, так восприми и непреклонный дух его! Ты сможешь, Энний! Но знай, что я иду к цели уже пятнадцать лет, и твой успех тоже не будет скорым.

— Да, я смогу! — с необычайной для него горячностью воскликнул Энний. — И лучшей моей книгой будет поэма о тебе, Корнелий Сципион!

Публий увидел, как при этом возгласе скривилось лицо Марка Порция, неловко возлежащего в дальнем углу крайнего ложа, и воспользовался примечательным поведением квестора, как предлогом, чтобы сменить тему разговора, принявшего неуместный для данной обстановки патетический тон.

— Ба, кто это там? — воскликнул он, старательно вглядываясь, словно смотря в даль, в направлении Катона. — Никак грозная тень сумрачного Максима Кунктатора!

Товарищи проконсула обратили внимание на квестора и едва не расхохотались, столь забавно выглядела его надутая недовольством физиономия на фоне общего веселья.

— Ах, это ты, Марк Порций, — будто с облегчением, протяжно сказал Публий, — а я-то принял тебя за великого человека…

— За тень великого, — поправил брата Луций Сципион, — или великую тень, — добавил он тише.

— Почему ты грустен, Порций? — участливо поинтересовался Минуций Терм.

— Все дело, как я понимаю, в моем хорошем настроении. Мы с Порцием столь несхожи, что, видно, он сможет веселиться только, если я заплачу, — сказал Публий.

Офицеры не любили Катона, так как он по всякому поводу и без повода задирался с друзьями полководца и всем подряд противоречил. Но, бросая в него стрелы насмешек, сравнительно безобидных при учете количества выпитого вина, никто не подозревал, насколько тот злопамятен. А между тем Катон намертво схватывал фразы обидчиков, чтобы при случае жестоко отплатить за них. Сейчас же он, верный роли вечного оппозиционера, хмуро обронил:

— Может ли радоваться квестор, когда бесстыдно расхищается казна?

— Так пей поменьше, Порций, чтобы сэкономить! — выкрикнул кто-то.

— Может ли радоваться гражданин, — не обращая внимания на реплику, мрачно продолжал Катон, — когда развращают его соотечественников? Когда разлагают армию, опору государства?

— Брось этот увещевательный тон, Катон, перестань кривляться! — перебил квестора Лелий. — Знаете, друзья, в чем причина его сегодняшнего недовольства, превышающего обычный для него уровень брюзжания? В том, что Квинта Энния именно он привез из-под Тарента и водил с ним дружбу до нынешнего дня, пряча его от нас. А теперь вдруг два таланта нашли друг друга и сблизились, а наш завистливый Порций отошел на второй план.

Злобно дернувшись, Катон выдал свою уязвленность.

— Марк Порций, — сдержанно окликнул его Сципион, — я все же отвечу на твои упреки, хотя они и носят риторический характер. Во-первых, государство не вложило в нашу кампанию ни одного асса. Мы собрали свою казну из пожертвований друзей и добычи, отвоеванной у врага. Нам ею и располагать! Во-вторых, победы не развращают граждан, а возвышают их, и то же самое можно сказать о войске в целом: победоносное войско — лучшая опора государства. А подводя итог, скажу, что и казна, и солдаты, и все мы, трибуны и легаты, служим средством для достижения общего успеха. Победами будем мы отчитываться перед Родиной, а не деньгами или сбереженным вином! Пойми, Катон, мы идем на трудное дело, и ряды наши должны быть сплочены, как в фаланге в момент столкновения с врагом. Пусть важность задачи одолеет в нас личные симпатии или антипатии хотя бы на время. Помнишь, что однажды сказал Аристид Фемистоклу? Это звучало примерно так: «Давай сложим нашу ссору к тому камню, а когда будем возвращаться после войны, поднимем, если захочешь, обратно».

— Я не забиваю голову болтовнею греков! — резко выкрикнул Катон, но, помолчав некоторое время, вдруг сказал: — Помню, — и впервые за вечер улыбнулся.

— Ну, если даже Порций повеселел, значит, пирушка удалась на славу, — раздался чей-то возглас, в частной форме выразивший общее настроение.

5

Следующий день в лагере царило сонное оцепенение, а через сутки настало резкое пробуждение. Проконсул велел удалить прочь торговцев, женщин, прорицателей и других посторонних людей, а солдат повел к Утике возводить валы и насыпи. Здоровое содружество воинов с лопатами при бодрящем, хотя и не очень опасном с такого расстояния обстреле из города быстро выветрило из них винные пары, и войско вновь обрело должный облик.

По мнению Сципиона, пришла пора овладеть Утикой. Война, судя по всему, вступала в решающую фазу, а потому потребность в опорном пункте на вражеской территории возрастала, тем более, что многочисленный карфагенский флот, выведенный весною из знаменитого порта Котона, затруднил сообщение с Сицилией. Газдрубал и Сифакс, старательно формирующие новую армию, уже мало волновали Сципиона, он смотрел вперед и готовился к встрече с главным соперником. В затяжной позиционной войне, каковую может навязать ему Карфаген с возвращением Ганнибала, особенно важная роль будут принадлежать крепкому тылу.

Осада Утики не была эффективной, ввиду постоянных помех извне, потому Публий всерьез вознамерился предпринять штурм. Войско восприняло решительный настрой полководца, и работы приобрели совсем иной характер по сравнению с попытками прошлого года. Вокруг города интенсивно росли насыпи и грозно надвигались на него рукотворные холмы. Казалось, скоро уровень земли поднимется выше стен, и город окажется в яме. Не меньшая опасность осажденным зрела и со стороны моря, где множество грузовых судов, часто соединенных попарно, превратилось в плавучие башни, тараны и прочие штурмовые агрегаты.

Но римлянам опять не дали времени завершить давно начатое дело. Пришла весть, что пунийцы снова набрали немалое войско и приближаются со стороны Нумидии. Сципион оставил Луция Бебия с несколькими подразделениями для продолжения осады, а сам во главе основных сил выступил навстречу противнику. Он двигался по роскошной долине реки Баграды, области, называемой здесь Великими равнинами, желая сойтись с пунийцами на такой местности, которая обеспечивала бы свободу маневра его коннице. Этот род войск был предметом главных забот Сципиона при формировании армии, а потому ему удалось воспитать лучших римских и италийских всадников за всю отечественную историю. Теперь же и Масинисса собрал двухтысячную конницу, правда, всего лишь наполовину состоящую из опытных воинов.