Ночной карнавал - Елена Крюкова

— А нам? О нас ты подумал?

— Думаю, и нам тоже скучать не придется. Мы усыпим их вместе. Они увидят разные сны. Они станут как шелковые. Слово чести.

— Как шелковые черви, хотите вы сказать, Пьер.

— Этот старик в чалме еще там?.. У вас?..

— У нее, если так можно выразиться. У нее, Пьер. На рю Делавар. Вот вам отличный материал для вашего синема. Фильма выйдет что надо, если рискнуть отснять. У вас с собой сегодня камера есть?.. Нет?.. И пленки нет?.. И даже снимающего на серебряные пластины аппарата?.. Жаль. Мы расстаемся с гениальной возможностью. Кругом в искусстве лишь дурь и пошлость. Мы с вами засняли бы истинную красоту. Красота под маской бульварного, глупо хихикающего уродства, продажной жизни, лжи, изворотливости. Эта девочка привыкла к выживанию. Она цеплялась за жизнь поцепче нас с вами. Нет, ей-Богу, снимите ее для синема! Весь Пари рыдать и стонать от восторга будет. Ну, берите графа с собой под мышку, пока я перекурю!

Черкасофф дымил в отпахнутое ветровое стекло авто, пока Пьер, галантно склонившись, приглашал графа в машину.

— Едемте с нами.

— Да уж придется, вижу.

— Мы отдадим вам вашу курочку в целости и сохранности.

— Если это будет не так, пеняйте на себя.

— Мы разрешим вам присутствовать во время сеанса.

— Какого сеанса?.. Битья?.. Порки?.. Пытки?..

— Вы полагаете, что, кроме пыток, мы ничего не можем придумать поизящнее?..

— Мадлен, как ты считаешь, — они выдумщики или скучные малые?

Последняя реплика графа, обращенная к Мадлен, заставила ее вздрогнуть. Ободья наручников больно впивались в кожу запястий. Давили на тонкие кости. Останутся кровоподтеки… синяки. И быстро, как на кошке, заживут.

— Так мыслю, Куто, что им не мешало бы немного развеселиться.

— Так, как мы, они не смогут веселиться никогда.

— Что верно, то верно.

Мадлен улыбнулась, вспомнив их Венециа и солнечное утро на лагуне.

Авто с гудением мчалось по Пари, не соблюдая правил, на зеленый и красный свет, как припадочное, содрогаясь, заносясь на поворотах всем корпусом. Рю Наполеон. Рю Багратион. Рю Санкт-Петербург. Рю Рекамье. Рю Делавар. Особняк. Они привезли ее домой.

Она закрыла глаза и откинулась на сиденье.

— Ну! Выходи!

— Не пойду ножками. Несите.

Это новый номер. Издевательство называется. Она чует, что ей предстоит, и хочет напоследок поизмываться всласть.

— Делать нечего, Пьер, придется нести ее. Тащить. Индийская принцесса. Слониха в золотом чепраке. Неси и кланяйся ей. Бормочи: не жмут ли вам ваши уродливые золоченые туфельки, Великая Княгиня.

Они вытащили ее из авто, подняли на руки, взвалили на плечи. Понесли.

Она сидела на плечах Пьера и барона и торжествующе озирала зимние захолодавшие деревья в ночи, с обледенелыми, как бы хрустальными ветками, башенки особняка, тропинки в парке. Высохшие листья дикого винограда, обвившие веранду, заиндевели, как вычурные пластины восточного черненого серебра.

Вот вход; вот лестница. О мрамор, о гладкие перила! Не поскользнитесь, слуги мои. Если упаду и разобью себе голову — никто уже вам не скажет, кого из магнатов, ваших подсудимых, надо бояться, а кого попросту щекотать под мышками; кому надо щедро, поджавши брюхо и подтянув поясок, платить из своего кармана, а кто заплатит сам, вывалит последнее, только отстаньте, отбегите. Отвалитесь, насосавшиеся живой крови пиявки.

Несите меня! Выше! Наверх! В спальню! Я не люблю гостиную. Тут есть портрет инфанты… она меня здорово напугала. Чуть не сошла ко мне однажды с холста. Брось заливать, Мадлен! Ты просто напилась. Надралась, как свинья. И тебе мерещились всякие ужасы. Пей на ночь только бренди. Лишь бренди, и ничего иного — так, кажется, учил тебя один из тошнотворных клиентов, толстый магнат с родинкой на животе?!

Пьер и барон опустили Мадлен на постель в спальне. Отдышались.

— Что, задохнулись? — весело спросила озорница Мадлен и подмигнула им. — Ложитесь рядом со мной, отдыхайте. Я вам песенку спою.

И, не дожидаясь их разрешения и соизволения, затянула:

— На мосту в Авиньоне в деревянных сабо… резво девушки танцуют, вытанцовывают любовь!.. Вы сабо мои, сабо, деревянные… Уморила меня любовь, окаянная…

— Какая странная песня, однако, — проговорил барон, плюхаясь в кресло. — Почему любовь должна быть окаянной? По мне, любовь — это одно счастье… наслаждение… удовольствие, получаемое по мере удовлетворения соблазна. Разве не так, Пьер?..

— Так, — кивнул режиссер головой, пронзительным взглядом поедая Мадлен. — Любовь — это сон наяву, Черкасофф. А вы хотели, чтобы было иначе?.. Эта девочка умеет творить радость. Я не был с ней, но, если буду когда-нибудь, я буду самым счастливым человеком в мире.

Мадлен благодарно поглядела на Пьера.

— Никогда вы с ней не будете!

— Не кипятитесь. Овчинка выделки не стоит. Где ваш восточный человек, которого вы наняли в цирке?.. Он не внушает мне доверия. Я видел его мельком. Зачем вы хотите напустить его на Мадлен?

— Тихо! — крикнул барон. — Это мое дело! Мадлен, не пытайтесь зубами снять наручники. Это вам не поможет.

— Снимите их с меня!

— Я не сниму их с вас до тех пор, пока вы полностью не подчинитесь происходящему с вами.

— Откуда я могу знать, что со мной происходит?!

— Сейчас узнаете.

Барон свистнул. Из-за портьеры вышел старик с седой бородой. Белый, как Луна в черном ледяном небе; как метель в застылых полях. Белый, суровый, снег, сахар… Соль… Седая соль земли… Глаза его горели двумя сумасшедшими углями, вставленными в сухие, наложенные друг на друга, накрест, твердые дрова — доски — щепки деревянного лица. Его лоб охватывала чалма. Это был скорее тюрбан, искусно обвернутый вокруг темени — большой, из толстого, еле гнущегося розового атласа, переливающегося складками, цвета приречной зари, заколотого огромным рубином, камнем диких пустынных львов и юных девушек, только что познавших на ложе возлюбленного. Под тюрбаном полыхало бешеным пламенем черное от еле сдерживаемой, сгорающей внутри человечьего существа страсти, корявое, как кора столетнего дуба, лицо. Сколько лет тебе, старик?.. Сколько ни есть — все мои.

Барон резко повернулся к вошедшему.

— Видишь эту женщину?

Старик в чалме кивнул.

— А этого мужчину?

Снова безмолвный кивок.

Граф встал и подошел Черкасоффу. Его кулаки сжимались и разжимались.

— Барон, — в голосе его Мадлен услышала ноты презрения. — Вы нас привезли сюда только для того, чтобы мы таращились на вашего придурошного старого бедуина? Думаете, у нас не нашлось бы дел поважнее?!