Золотая свирель - Ярослава Кузнецова

Я закивала:

— Даю слово, мой король.

— Хорошо. Мореле, я прошу тебя хотя бы пару дней не выходить в город. Ты нужна мне здесь, и я не хочу разыскивать тебя по всем притонам и игорным заведениям.

Принцесса хмыкнула, поднимаясь:

— В кои веки я тебе нужна.

Маленький король подошел к сестре, снизу вверх заглянул ей в лицо:

— Ты мне всегда нужна, Мореле. Помни об этом, пожалуйста.

— Ясен пень, как такое забыть. — Мораг цапнула меня за рукав и подтолкнула к двери. — Пошли, малявка.

Перехватило горло — не вздохнуть, ни выдохнуть. Аромат поднялся приливной волной — едва ощутимый, настойчивый, на грани узнавания… ни на что не похожий. За стоячими камнями царила темень, только верхушки невысоких деревьев серебрились лунным светом. Шелест, дыхание ветра, покалывающая кожу прохлада. Едва заметная тропка, ведущая вниз.

— Ирис… чем так пахнет?

— Яблони цветут.

Он остановился, протянул длинную руку вверх. Передо мной опустилась ветка, грузная от цветов, росы и листьев. Влажный аромат сделался таким острым, что стало больно. Я ткнулась в цветы лицом — лепестки облепили нос, склеили веки, влага потекла по щекам. Губы защипало, на вкус роса оказалась соленой, как слезы.

Освобожденная ветка взлетела тяжелым крылом, осыпая нас лепестками и листьями, словно мы ее терзали, а не нюхали. Я поймала падающий лист — он зашуршал в пальцах и раскрошился.

Ирис повлек меня дальше, я повисла у него на локте и закрыла глаза. Запахи слоились и перемежались, путались цветными лентами. Я цеплялась за один запах, за другой — и они растаскивали меня как кучу валежника. Внимание разваливалось, я даже не соображала, перебираю ногами или стою на месте.

Сладостный, головокружительный, чуть навязчивый аромат яблоневого цвета, медный, плотный, жесковатый запах самих яблок, и запах опадающей листвы, запах тлена и дыма — они были нанизаны на острую, всепроникающую горечь, как на стальную иглу. Эта горечь пригвоздила меня к месту. Я охнула и разлепила веки.

Лицо Ириса склонилось надо мной, фарфорово-прозрачное, тающее, глаза его светились сизым серебром, и зрачки были едва заметны.

— Хорошо, — шепнул он, — что ты не боишься. Доверяй острову. Он поможет.

Над головой его, в прорехе черной листвы, свирепо сияла луна — маленькая, круглая, размером с ноготь. От Ириса тоже пахло горьким, и горьким пахло от меня, аж скулы свело и рот наполнился слюной. Горечь стала невыносимой — и вдруг, скачком, переродилась в приторную сладость. Я отшагнула назад и сплюнула в темноту.

Нет, ничего. Осталась только глубинная, еле заметная дрожь в теле. Небольшой озноб. Замерзла, что ли?

Прохладная рука настойчиво сжала запястье.

— Пойдем.

Еле заметная тропинка вилась вниз, впереди, между деревьями замелькало что-то белое, будто кто-то прошил черно-пепельный гобелен серебряной нитью. Еще несколько десятков шагов — белое сместилось влево. Я поняла, что это ручей. За сажисто-черными стволами текла вода, опалесцирующая, точно в нее плеснули молока. Над водой летел тонкий флер тумана или мельчайших брызг, прибрежные трава и кусты казались вырезанными из бархатной кротовой шкурки.

Некоторое время мы брели вдоль ручья, слушая его комариный звон. Скоро поток ушел куда-то вниз, деревья отодвинулись, пространство неба расширилось и отдалилось. Маленькая злая луна и редкие звезды глядели на нас из морозной январской полночи.

Оказалось, мы идем не по дорожке, а по кромке высокой насыпи, и яблоневый сад бледной пеной омывает ее с обеих сторон. Или это заснеженный лес? За краем леса я увидела черно-синюю пропасть и задержалась, пытаясь отыскать линюю горизонта. Есть там море или нет?

— Идем, идем, — подгонял меня Ирис. — Здесь надо спуститься.

Насыпь неожиданно оборвалась; под ногами протянулся длинный каменный оползень, пробивший дыру в темных зарослях.

— Прямо по камням?

— Нет, — он крепко взял меня за руку и потянул влево. — Здесь ступеньки.

Деревянную лестницу явно расчитывали на кого-то гораздо более длинноногого, чем мы с Ирисом — каждая ступень была мне по плечо. Ирис спрыгивал вниз и переставлял меня с одной на другую. Я, конечно, могла бы слезть сама, но мне было приятно, что он со мною возится. Мы запыхались и увлеклись, а когда лесница закончилась, пейзаж опять изменился.

Мы стояли на скальном уступе, сзади возвышался лесистый склон, впереди открывался неширокий фьорд, и легкий мосток соединял оба его берега. Вздыхало море, воздух насыщала водяная взвесь с привкусом снега и соли. Наш берег затеняла скала, а противоположный светился под луной, как выкрашенный известкой.

— Ирис, гляди, что это?

В меловом отвесном склоне чернели пещеры, много пещер, несколько сотен. Как ласточкины норки, но гораздо крупнее. Я, наверное, без труда могла бы в такую влезть. Впрочем, вряд ли — все до одной пещерки были заперты поблескивающими металлическими решетками.

Ирис тряхнул волосами и сделал рукою странный отталкивающий жест.

— Это защита от моря.

Море ворочалось внизу, и каждый вздох его словно бы сопровождался стоном. Ирис нахмурился.

— Пойдем-ка скорее.

Мы ступили на мост. Он вздрогнул и завибрировал под ногами, выгибая подвижный хребет.

— Подвесной, — объяснил Ирис. — На канатах.

Вздохи и стоны неслись из глубины каньона, где вода облизывала камни. У берегов копились обрывки тумана, изъеденные солью, длинные истончающиеся пряди тянулись в море.

— Ааааххх… аааа… — странное эхо множило голос волн, отзвуки взлетали вдоль отвесных стен.

— Море плачет, — прошептала я, прислушиваясь.

Мне вдруг сделалось страшно. Я остановилась, взялась за мокрый, твердый от напряжения канат. Мост дрожал, я тоже.

— Аааааа…

Как надрывно!

Неожиданно холодные ладони стиснули сзади мою голову. Мгновение я слышала только шорох крови в ушах. Я схватила Ириса за запястья, его руки разжались и упали мне на плечи.

— Это не море, — голос его стал бесплотным и бесцветным. — И уши затыкать глупо.

Он притянул меня спиной к себе и обнял, уткнувшись острым подбородком в темя. Руки его перекрестились у меня на груди. Я обалдела от такого поворота, а он сказал мне на ухо:

— Смотри вниз. Она на берегу, почти под мостом.

— Ааахн, ааах, ааа…

Стоны перемежались рыданиями, эхо множило их, перемешивало, разнимало на куски.

Я увидела ее — тонкую белую женщину, стоящую на камне над водой. Она хватала себя за плечи, сгибалась пополам, раскачивалась из стороны в сторону, и непрерывно стонала. Как от непосильной боли или от горя. Длинные волосы то всплывали, то опадали у нее за спиной, снежно-белые на две трети, и на треть траурно-черные. Она обняла себя еще крепче, закинула голову, обратив прямо к нам искаженное лицо, и закричала.