Распутин - Иван Наживин

— И в Москве все то же… — машинально, точно с собой говоря, отвечала Варя. — И… и не спрашивай меня ни о чем…

— Я говорил тебе, что только лишний раз в лицо тебе плюнут… — зло отвечал Митя и, весь побледнев, с бешенством прошипел, захлебываясь: — Вешать… колесовать сукиных детей надо… Довольно! И без пощады…

Варя, не слушая его, прижав руки к вискам и едва волоча ноги, прошла за перегородку и легла на свою убогую кроватку лицом к стене.

На другое утро генерал Верхотурцев получил от самого военного министра весьма любезный запрос: какую бы должность хотел занять его превосходительство? За ночь генерал успел свой фейерверк потушить и потому, подумав обстоятельно, отвечал весьма почтительно, что, принимая во внимание его бесконечные болезни, ему было бы, конечно, приятнее получить что-нибудь в тылу. Его назначили на очень видный пост по интендантству. Варя как раз в этот день, прыгнув тайком с большой высоты, почувствовала себя очень скверно и была увезена в больницу, а Митю на другой день потребовали к воинскому начальнику и снова, ничего не желая слушать о какой-то там болезни его сестры и матери, отправили на позиции, и сумасшедшая старуха осталась совершенно одна…

XXXVIII

АГОНИЯ

Гигантская страна билась в нестерпимых муках агонии. И случилось поразительное, невероятное: миллионы сердец указывали — как магнитная стрелка указывает на север — на полуграмотного мужика Григория как на главную, как на единственную причину всех бедствий! Серый землистый лик с тяжелыми глазами смотрел из каждого номера газеты, незримо витал в каждой семье, участвовал в каждом деле. Уйти от него было некуда — этот кошмар преследовал повсюду. Он был окружен раскаленной яростью, этот лик, и никто, никто не понимал, что лик этот только символ страшной болезни, разъедавшей весь гигантский народ сверху донизу. Каждый из этих миллионов проклинающих в таинственном, неуловимом, почти не зависящем от воли клянущего психологическом процессе перемещал на голову Проклятого свою собственную беспринципность, свое неверие, свои грехи и, как бы очистившись в огненном негодовании, считал себя от грехов освобожденным. И никому и в голову не приходило сознательно проделать процесс обратный: тяжкое неверие, ужасающую беспринципность, грехи и преступления этого страшного и несчастного мужика — а он был лишь один из миллионов — перенести на себя, принять на себя ответственность за них, в себе все это убить…

Григория преследовали беспощадно… Тысячи анонимных — только анонимных! — писем шипящими гадами ползли со всех концов России и в Думу, и министрам, и царю, и видным генералам, и в царскосельский дворец полубезумной царице, и в этих письмах тысячи, миллионы раз проклятый мужик предавался анафеме. Было несколько замечательных писем и не анонимных, как письмо великого князя Николая Михайловича к царю, авторы которых требовали немедленного удаления Распутина от двора: стоит только одному человечку переехать из Петрограда в село Покровское под Тобольском, и все будет чудесно, и Россия будет спасена. Из армии прибыл уполномоченный группой офицеров ротмистр Образцов с тем, чтобы раздавить гадину. Он нашел Григория на пресловутой вилле Родэ, где в эти страшные для России минуты пьянствовал совсем не один Григорий, но бесконечные тысячи людей, промышленников, министров, великих князей, золотой молодежи, дам из так называемого общества, военных; ротмистр не нашел возможности или смелости тут же убить мужика, но нанес в землистый лик страшную пощечину. Григорий вскочил с бешено сжатыми кулаками. Одним ударом своей жилистой руки он мог бы убить ротмистра, но сдержался: что же с младенцами связываться? И никто, никто, кроме Григория, пощечины этой на своем лице не почувствовал. И когда раз Григорий ехал из Петрограда в Царское Село, гвардейские офицеры, заполнявшие перрон, быстро выстроились перед ним во фронт, и молоденький корнет, принц Мюрат, крикнул задорно:

— Смирно, господа офицеры!

Принц Мюрат был совершенно уверен, что он в этот момент совершает очень значительный гражданский подвиг.

Мало того: весьма влиятельный и чрезвычайно ученый член Государственной Думы, лидер самой образованной политической партии профессор П. Н. Милюков, на книжках которого обучались понимать жизнь тысячи и тысячи молодежи, произносит в Думе громовую речь о темных силах и безответственных влияниях, и вся Россия — то есть, подразумевается, вся хорошо грамотная и читающая газеты Россия, которая к России подлинной относится разве как 5 к 95, — сотрясается да самого своего основания на несколько часов, даже, пожалуй, на несколько дней: весьма становится из слов профессора совершенно ясно, что удали мужика Григория и пятьдесят — или сто пятьдесят — его приятелей, министров, архиереев, жидов, барынь, гвардейцев подальше от Царского Села, как все станет сразу на свое место и Россия будет спасена. Очень патриотично настроенный председатель Государственной Думы М. В. Родзянко настойчиво и мужественно добивается у царя того же — царь упрямо отбивается от надоедливого толстяка всеми способами, и темные силы остаются на своем месте. И миллионы спекулянтов, больших и маленьких, продолжают жадно, как мыши, точить Россию, сановные кретины обрушивают на несчастную страну одну глупость за другою, трусы торопливо прячутся по своим норам, а всякие фантазеры и просто проходимцы из всех сил продолжают раскачивать последние гнилые столбы тысячелетней храмины российской. И неизвестно кем пущенные, по России ползут темными тучами слухи о предстоящем убийстве царицы и ее друга Анны Вырубовой, об аресте царицы и заключении ее в монастырь или даже в крепость наряду с тягчайшими государственными преступниками, о насильственном удалении царя с трона и даже об убийстве его, снова подымаются старые догадки о радио в Царском Селе, посредством которого преступная царица выдает все военные тайны России германскому императору, посредством которого она только что предала лорда Китченера, который на возвратном пути из России — где он был не особенно нужен — был взорван немцами на его крейсере у Оркнейских островов, снова и снова в красочных вариантах выплывает на свет Божий старая запятая; которая красноречиво свидетельствует о беспредельной глупости царя. И обо всем этом говорят уже и на фабриках и заводах, и в голодных хвостах перед булочными, и в великосветских салонах, и в полках, и в иностранных посольствах, и в холодных и торжественных покоях всяких министерств, и все это повторяют и студенты, и солдаты, и чистейшей души человек князь А. С. Муромский, и князь С. И. Мирский, не унывающий со своим портретом, и даже принц Георг, который, все щеголяя своим парижским г, все повторяет: c’est à se tordre[68] и ржет по-лошадиному…

Что же делается в это страшное время небывалых поражений, разложения армии, надвигающегося на богатейшую страну голода и холода во всех этих министерствах, управлениях, чопорных салонах, высокоторжественных приемных — словом, там, где по преимуществу обитает так называемый государственно-мыслящий элемент или, точнее, те люди, которые сами себя так именуют?

Сам Григорий провел на очень ответственные посты двух проходимцев, Хвостова и Белецкого. Но эти фавориты его отлично понимали, что положение их чрезвычайно непрочно и что тот же Григорий под пьяную руку так же легко сковырнет их, как и поставил. И вот они решили удалить его из Петрограда совсем — чтобы самим прежде всего быть за себя спокойными. Но сделать это против его воли вещь совершенно немыслимая. И вот два друга начинают убеждать влиятельную Анну Вырубову в том, что это временное удаление Григория от двора будет только полезно.

Ограниченная барынька, истеричка до мозга костей, убеждается, что это действительно так, и начинает помогать благому делу из всех сил. На помощь призываются еще два афериста: пресловутый Варнавва, который сам себя сделал епископом, — Святейший Правительствующий Синод в конце концов и очень быстро расписался в этом самочинном акте проходимца — и большой приятель Распутина сибирский игумен Мартемьян. Варнавва потребовал за помощь денег, а Мартемьян — сана архимандрита. И то, и другое было дано, и друзья начали уговаривать Григория проехаться по сибирским монастырям. Нужно было только выманить его из столицы, а там кутежами можно было задержать его сколько угодно. Особенные надежды в смысле выпивки возлагались на вологодского исправника, большого приятеля Мартемьяна. Денег на пьянство из секретных фондов министерства внутренних дел было отпущено сколько угодно…

И вдруг в самую последнюю минуту Григорий от поездки отказался: не жалаю, и конец! Все рухнуло. Из Тобольска от губернатора тем временем прибыли два дела в синих обложках о Распутине: одно об избиении им в пьяном виде пароходного лакея, за что капитан парохода ссадил, по обычаю, Григория на берег, а другое о его неуважительном отзыве в пьяном виде об императрице и августейших дочерях ее. Бумаги эти попали в руки Анны Вырубовой и исчезли без следа, а тобольский губернатор был немедленно уволен в отставку. Военный министр, либеральный генерал Поливанов — человек с изумительным пробором — приказал установить за Григорием слежку: он ненавидел Григория и хотел свалить его. Министерство внутренних дел филерское наблюдение военного министерства за Григорием тайно провалило — были сделаны телефонные отводы — и в свою очередь установило слежку за самим Поливановым. Письма его перлюстрировались. И не только его, но и письма всех подозрительных великих князей. О результатах перлюстрации и слежки вообще министерство делало доклады Анне Вырубовой, а та, что нужно, передавала — в очень упрощенной, дамской форме — дальше, то есть царице. Но более всего и опасливее всего следили за жизнью Государственной Думы, в чем шпикам помогали и многие члены Государственной Думы, как Марков И, Замысловский, Протопопов и другие, за что, конечно, под разными благовидными предлогами они получали соответственное вознаграждение. Царица, Вырубова, Григорий были против Думы вообще; но министерство боялось очень нажимать на Думу и всячески старалось добиться от царицы, чтобы Дума была созвана своевременно. Министр Хвостов уломал Григория, уговорил Вырубову, добился согласия царицы и поехал в ставку, чтобы получить разрешение и от царя. Тем временем Горемыкин, тогда премьер, уверил царицу, что в Думе несомненно раздадутся речи против Григория, а возможно, что косвенно и против двора, и царица свое согласие на созыв Думы взяла обратно. Возникла ожесточенная борьба между Хвостовым и Горемыкиным, победил Хвостов, и Горемыкина положили еще и еще раз в нафталин.