Живописец душ - Ильдефонсо Фальконес де Сьерра
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
В отличие от приюта в Парке, куда являлись разного рода нуждающиеся, отчего там всегда было шумно, поминутно вспыхивали ссоры и драки, в общежитие на улице Сида люди приходили отдыхать, накопить силы для следующего рабочего дня. Они сами поддерживали определенный порядок, а главное, тишину, чтобы засыпать сразу, как только в общей спальне гасили свет.
Неподалеку от общежития, в переулке, отходящем от той же улицы Сида, находилась гнусная таверна, где Далмау с четырьмя пьяными анархистами и одной сумасшедшей набросился на молодых буржуев, которые насмехались над ним после скандала в «Мезон Доре». Далмау вживе припомнил взбучку, какую задали ему те здоровые и крепкие парни. «Болван!» – выругал он себя. А еще здесь, во чреве Раваля, он вернулся к запахам и к атмосфере улицы Бертрельянс. Сырость, прохудившаяся канализация. Вонь. Отравленная почва, гнилые сточные воды. Дети, бледные и худые, истощенные… такие печальные. Непрекращающийся, надсадный, мучительный кашель звучал в ночной тишине из десятков каморок, возвещая о туберкулезе – скорой смерти.
Уже в первую ночь, сквозь свары жителей квартала, доносившиеся из открытых окон, сквозь храп соседей по общей спальне Далмау, лежа без сна, различал этот зловещий концерт чахотки. Как и запахи, звуки заполняли улицу Бертрельянс времен его детства. Однако раньше он, несмотря на гомон и драки, крепко спал, а сейчас не мог заснуть, размышляя, как решить проблему с громилой, который требовал от матери восемьсот песет – Хосефа подтвердила это. Сколько там точно было денег, трудно сказать, призналась женщина, но у Анастази действительно забрали все, что он имел: кошель с деньгами, все барахло… и четырех кур в придачу, расхохоталась Хосефа, удивив сына. Мать простила его, и это придавало Далмау сил; но положение сложилось отчаянное: где взять такую сумму? И если учесть, чем бугай угрожал Эмме… Эмма! Если хочет вернуть ее, советовала мать, пусть подождет, пусть докажет, что он парень порядочный, не наркоман; что готов работать и сможет ей предложить какое-то будущее. А он все расспрашивал и расспрашивал, не мог удержаться. «Оставь ее в покое! – рявкнула наконец Хосефа, которой это надоело. – Или добьешься, что она тебя возненавидит».
И к угрозам громилы, невзгодам матери, вынужденному отказу от общения с Эммой, в моменты тоски и тревоги добавлялся еще один повод для душевной смуты: дон Мануэль. Он унизил Эмму. Старый козел допустил, чтобы девушка стояла перед ним на кровоточащих коленях и умоляла его, – со слезами на глазах рассказывала мать. На нее саму он тоже ополчился. Богатому производителю керамики не было никакой нужды забирать швейную машинку и вещи из дома. Действительно, Далмау не успел погасить кредит, предоставленный доном Мануэлем, чтобы откупиться от армии; но видит Бог, то и дело слетающий с языка святош, что прибыль от его работы в тысячу раз уже этот долг превысила. Дон Мануэль его эксплуатировал! Так поступают все буржуи, все богачи с людьми, которым меньше повезло в жизни, – а ведь учитель даже намекал, что простит ему заем. Чем виноваты женщины, мать и Эмма, в смерти Урсулы? Ничем. Можно понять, что дон Мануэль возненавидел его, причинившего такое горе, но то, как остервенело преследует фабрикант близких ему людей, показывает, сколько низости скрывается под личиной христианского благочестия, какую надевают на себя ханжи. Тот, кто был его учителем, навредил его семье, злобно преследовал и довел до разорения; это грызло Далмау изнутри, он ворочался в постели, и чем чаще дон Мануэль приходил ему на ум, тем сильней разрасталась и крепла ненависть.
Далмау совсем не пил вина. Не ходил обедать и ужинать в обычные городские столовые: несмотря на их доступность, цены там были выше, чем в благотворительных заведениях. Он облюбовал одно такое, для рабочих, «Санта-Мадрона» на улице Калабрия, рядом с Параллелью, где дочери милосердия Святого Викентия де Поля отпускали еду по еще более низким ценам. Там он в молчании съедал скудный ужин, экономя каждый сентимо, чтобы отдать его матери; покупал что-нибудь, чем позавтракать в общежитии и пообедать на стройке, складывал все в кастрюльку и шел по Параллели, не обращая внимания на праздничную суматоху; добирался до улицы Сида, здоровался с врачом, который его, как постоянного жильца, уже не осматривал, и с рабочими, пришедшими раньше, а потом ложился в постель. Порой он не шел сразу в общежитие, а продолжал путь до порта, где погружался в созерцание кораблей: его завораживали сотни воздетых к небу мачт, которые под звуки симфонии, каждый раз новой, сходились и расходились в танце, словно соревновались друг с другом, желая выразить себя, свою неповторимую сущность.
Эти суда всех видов и размеров, на вид беспризорные, покорные воле волн и ветров, задувавших в порту, напоминали Далмау детали, из которых составлялась стена дома Бальо: все разные, стекло или изразцы, и каждая – неотъемлемая часть шедевра, декора, чем-то похожего на захватывающее зрелище движущихся мачт; они подступают все ближе по мере того, как темнеет, и вот уже на горизонте – только полчище черных игл, царапающих небо.
Только работая над этим магическим творением, да еще встречаясь с матерью, чтобы отдать ей отложенные деньги, Далмау чувствовал себя почти счастливым. Изгибы и слепящий блеск изразцов, изображающих чешуйки дракона, вызывали у Далмау благоговейное восхищение, он старался разместить одинаковые плитки так, чтобы каждая выглядела по-своему, понимая, с каким искусством были они задуманы и исполнены; и когда мастер выкладывал их, любовно и с тщанием, все его заботы рассеивались – как от благодарной улыбки Хосефы, принимающей от него помощь. Они тогда разговаривали, и Хосефа рассказывала, как у Эммы дела… Пока оба не возвращались к реальности, вспомнив о бугае и его угрозах.
