Грозное лето - Михаил Соколов

Самсонов достал свои серебряные часы, подошел к фургону, на котором разом все раненые затихли, и взволнованно произнес:

— От меня лично, братец. За проявленную храбрость и смекалку, да еще за спасение командира, — и отдал солдату часы.

Но солдат не решался принять их, застеснялся и сказал:

— Так мы ж — тверские, ваше превосходительство, чай, свою землицу-матушку православную обороняем, так что извиняйте, не за что.

Самсонов мягко возразил:

— Вы не правы. И заслужили большего, так что не обижайте меня. Берите на память от меня лично.

Солдат переглянулся с другими солдатами, послушал часы и решил взять их:

— Идут… Благодарствуйте, ваше превосходительство, а мы завсегда рады стараться.

Самсонов спросил:

— А почему не говорите, как с провизией? Говорите, говорите…

Поддубный вновь переглянулся с солдатами, те кивнули ему незаметно, мол, докладывай, и ответил:

— Дело прошлое, ваше превосходительство, так как мы теперь накормлены, а какие в окопах сидят — энти по два дня маковой росинки во рту не держали, так что извиняйте, если сказать: ни к едрене Фене Не годятся харчишки. И махорки даже нету, буркун приходилось искать, чтоб хоть затянуться как-нибудь разок. И газеток для цигарок нету. Вот какие дела, ваше превосходительство, за что нижние чины имеют недовольствие начальством, извиняйте заради бога.

Тут ездовой, что сидел впереди всех, как король на троне, расправил огнистую бороду, которой можно было улицы подметать, такая большая она была, и проговорил с полным пренебрежением:

— Нашел об чем толковать: о буркуне чи хоть бы про махорку, пропади она пропадом. — И Самсонову: — Стрелять уже нечем, ваше превосходительство, — вот она какая закавыка выходит клятая. Герман лупит по нашим трехпудовыми снарядами, как не больше, так что и в окопах, бают, нет спасения, а наши трехдюймовки не способны достать их, не докидают свои снаряды на целую версту.

Самсонов молчал, Самсонову было горько, и стыдно, и обидно слышать такие слова, которые солдаты конечно же относили и к нему, командующему, но что он мог сказать им в утешение? «Ничего. Ничего я не могу им сказать, солдатам. До сих пор об этом мне говорили корпусные командиры, но я все же надеялся, что они преувеличивают положение. Как же я могу вести сражение при таком настроении людей, когда они буквально голодают, не говоря уже о том, что им приходится экономить боевые припасы, и не говоря уже о том, что тяжелая артиллерия противника деморализует их еще в окопах? А ведь война только началась. Что же будет через месяц? Через полгода, генерал Кузьмин-Караваев? Ведь это — по вашему ведомству. Впрочем, что вы-то могли сделать, коль фактический начальник Главного артиллерийского управления, великий князь Сергей Михайлович, более всего заботится, к тому же средствами государства, о благе своих сожительниц, нежели о снабжении армии пушками и патронами к ним?» — заключил Самсонов и прекратил дальнейшие расспросы, а пожелал раненым скорого выздоровления, поблагодарил за службу и пошел к стоявшему поодаль автомобилю, расстроенный и подавленный.

Автомобиль стоял в тени, под развесистой яблоней, увешанной крупными яблоками с румяными боками, источавшими медово-пряный аромат и такими соблазнительными, что так и хотелось сорвать и откусить хоть немного. Самсонов удивленно качнул головой, будто впервые видел их, и сказал: «Война, разрушение всего сущего царит, а природа живет своей извечной жизнью. Рядом со смертью…»

Механик и шофер, как и адъютант, о чем-то споря, не заметили, как он подошел к автомобилю, и с удовольствием хрустели яблоками. И вдруг поперхнулись, услышав позади себя грозное:

— Не срывать плоды! Вы не в окопах сидите на сухарях.

Механик и шофер выбросили яблоки в кювет и повинились:

— Виноваты, ваше превосходительство.

— И подобрать выброшенные яблоки! Здесь — не свалка.

— Слушаемся.

Самсонов устало сел в автомобиль и подумал: солдаты по нескольку дней не имеют горячей пищи, не получают хлеба и, тем не менее, идут в атаку даже по волчьим ямам и изловчаются преодолевать их таким оригинальным способом, что и инженер не сообразит. И раненые лежат на соломе, по нескольку дней, да еще не перевязанные как следует. Неужели санитарная часть не может обеспечить раненых несчастными соломенными матрацами? Или бинтами, или обыкновенной бязью, коей в магазинах — хоть пруд пруди? Равно как и хлебом, тоже обыкновенным, серым или ржаным, коего уж России-то не занимать?

И вспомнил, как он готовился к маневрам Туркестанского военного округа: предусматривалось все решительно, что потребно будет войскам, вплоть до махорки и папиросной бумаги для нее, вплоть до плиток прессованного семиреченского мака — сырья для опиума — на случай заболевания солдат дизентерией от воды из арыков; дать такому больному крупицу от плитки, обернутую в папиросную бумагу, и от болезни самой зверской через три часа не останется и следа.

Василий Иванович Покотило, бывший его помощник, был мастер по этой части — предусмотреть все впрок. Как он там сейчас? Всех казачков, надо полагать, подобрал в донских станицах и разослал по фронтам? Вот кого назначить бы начальником снабжения фронта: все до нитки доставил бы вовремя и в нужных количествах.

А ведь в генеральном штабе готовились к войне многие годы, устраивали игры на картах и на местности, хорошо знали планы Германии, в частности относительно Восточной Пруссии, и все же оказались к войне не подготовленными. Как и в японскую кампанию. Какой-то несчастный рок. До событий на Дальнем Востоке хотели дружбы с Японией, но получили войну. Потом хотели дружбы с Германией, и царь даже подписал с Вильгельмом в Биорке союзный договор, и вот вновь получили войну. Пытались годами привлечь на свою сторону Румынию и Болгарию, но румынский король Карол объявил нейтралитет и ждет, чья возьмет, и может выступить на стороне Германии и Австрии в любую минуту. И болгарский король Фердинанд не лучше, и турецкий султан Ахмет Пятый…

Веками ведь русские монархи мечтали обосноваться в Константинополе и Дарданеллах, чтобы русским купцам можно было возить товары на Ближний Восток, но позволили германцам так обосноваться там, что теперь их оттуда и не выкурить. Боялись конфликта с Англией? Но Англия сама боялась Германии и рада была сделать все, чтобы направить ее внимание подальше от британских берегов и поближе к границам России, и если теперь выступила против Германии, то только потому, что и думать не хотела о том, чтобы рядом с «владычицей морей» появился сильный немецкий флот.

И Самсонов впервые за все время своей службы, за всю жизнь подумал: нет, не способен Петербург добиваться своих целей ни на востоке, ни на западе. Плохи у России министры, плохи военачальники наверху, привыкшие всю тяжесть войн возлагать на плечи низших чинов и офицеров, наконец, никудышные советчики у государя. А если эта война не принесет желанных результатов, если войска будут бедовать, голодать, погибать за такую Россию, за такое правительство, — может случиться и новый пятый год, но во всеобщем масштабе и силе. Ибо армия — это мужики и мастеровые, у коих сейчас — оружие всех видов.

И чувствовал: а ведь от таких мыслей можно и голову потерять. Мыслей о том, что Россия идет не тем путем и не туда, куда ее ведут. А кто ведет — это безразлично. Скорее всего, ведут все.

В том числе и он, генерал…

Нейденбург предстал перед Самсоновым в образцовом состоянии: неширокие, мощенные квадратами булыжника улицы были подметены и на них не было видно даже окурков, окна потемневших кирпичных домов были освобождены от жалюзи, а некоторые были и открыты, и в них играли солнечные блики и мелькали белесые головки любопытных подростков; и лавчонки были открыты, хотя в них не видно было покупателей, и лишь витрины нескольких больших торговых заведений, сожженных хозяевами, да крыши крайних домов, с которых недавно ландверы стреляли в казаков и подвергались бомбардировке, слегка еще дымились, да там и сям бродили брошенные хозяевами в панике и спешке собаки всех мастей и окрасок.

Солнце клонилось к вечеру, и близкие леса уже прислали в город свою живительную прохладу, но гарь не очень охотно уступала ей свое место и все еще теснилась в узких улочках и источала синий чад.

Вразнобой и робко звонили церковные колокола, и на их зов величаво, как павы, шли на слишком раннюю вечернюю молитву чопорные старухи в маленьких шляпках или в черных деревенских шалях, настороженно посматривали по сторонам, на русских военных, будто те могли завернуть их и заколотить в домах наглухо, и ворчливо подгоняли своих нерасторопных супругов, то и дело отстававших, чтобы перекинуться новостями со знакомыми, но знакомых было мало, ушли в тыл, и старики, не найдя подходящих собеседников, понурив головы и нахлобучив черные шляпы, покорно плелись за своими древними, как мир божий, подругами и тоже бросали тревожные взгляды на кирпичные тротуары, где сновали военные, торговцы всякой мелочью, невесть когда и откуда появившиеся здесь с увесистыми корзинами, с парусиновыми узлами за плечами, с чемоданами и даже с дамскими фанерными коробками для дорогих шляпок.