Вне закона - Овидий Горчаков

— Костя-одессит подорвался на собственной мине в самом конце июля,—  сказал я,—  в день первого наступления карателей на наш лес...

— Нет,—  покачал головой Самарин. — Костя-одессит не подорвался на мине. Взорвав эту мину, оставив на месте взрыва пряжку от ремня и пилотку, чтобы успокоить Самсонова, Костя пошел по нашему заданию на восток...

— Чтобы рассказать на Большой земле о Богомазе?! воскликнул я. — Так Костя жив?

— Боюсь, нет Кости в живых,—  печально ответил Самарин. — Больше месяца прошло, а о нем ни слуху ни духу. Видно, погиб по дороге к фронту или во время перехода через линию фронта.

Слушай дальше! Ожидая Костю, мы с Полевым договорились, что если в основном отряде нам пока нельзя установить гласный партийный контроль, то надо попытаться установить хотя бы негласный контроль. Мы делали все, чтобы восстановить связь с Могилевом, живую связь с партией. Но подполье потеряло доверие к самсоновцам. А тут убийство Иванова... Ефимов уже добился своего — стал сначала начальником разведки, а после смерти Иванова занял его место, стал начальником штаба. Убийства Богомаза и Кузенкова накрепко связали Самсонова и Ефимова. Самсонов, мне кажется, верит в необходимость своих действий, он может оправдать любую жестокость, лишь бы она помогла упрочению его положения, авторитета, славы. Он считает, что его безопасность и безопасность бригады — это одно и то же. Но Ефимов — раньше нам казалось, что он сложней Самсонова, что в него без помощи бронебойной пули не заглянешь,—  Ефимов становился все более ясным для нас и вдруг спутал все наши карты своим поступком в Никоновичах...

Вот именно! — снова опередил я его. — Как объяснить его поступок в

Никоновичах?

— В этом мы с Полевым не сразу разобрались,—  ответил Самарин. — Ясно, что Ефимов ни за какие марки не стал бы сознательно, преднамеренно рисковать собой. Надо помнить, что он завербовался, чтобы спасти свою шкуру. Ему казалось тогда, что все рухнуло, все погибло, он искал и находил оправдание своей измене, а потом услышал о поражении немцев под Москвой, увидел наших людей. Он не слепой — он видел, как за три месяца выросла бригада — ведь это было как... как взрыв! Несмотря на все — несмотря на все трудности, несмотря на слабости и серьезные ошибки Самсонова наши отряды разнесли в дым немецкий порядок в своих районах, держали в страхе Могилев. Надо думать, что Ефимову здорово доставалось от своих хозяев всякий раз, когда срывались его предательские планы. По-моему, он сам толком не знал, что делать ему. Сознание своей вины, своего позора, проблески совести, страх разоблачения... Все это осложнялось у него этими его душевными вывертами и вывихами, надломом да надрывом. Корчил из себя мятежную душу. Мильон интеллигентских терзаний — взрывчатая смесь, а подвиг Котиковых и Мурашовой, весь накал боя детонатор. И вот — игра ва-банк, истерическая вспышка, которую почти все мы приняли за подвиг. Многое, многое стало понятным из его исповеди, о которой ты только что рассказал, хотя и в ней он рисовался. Эта исповедь — точно рентгеновский снимок темной, запутанной души...

Самарин свернул самокрутку и продолжал, задумчиво разминая ее пальцами:

— Этот его «подвиг», положение начальника штаба, обещанные Самсоновым ордена... С другой стороны, положение шпика больно било по его самолюбию. По-видимому, он решил порвать с гестапо. Ты сам слышал, с каким упорством отказался он пойти в Вейно — очень вероятно, что именно там, у агента Бубееа, встречался он с гестаповцами. И теперь он всячески уклоняется от возвращения в старый район. Кажется, он решил, что выгодней быть партизанским командиром, чем гестаповской ищейкой. Ефимов хочет бежать от своей связи с немцами, но от самого себя никогда не убежит. Он, как видно, не намерен покаяться, понимает, что тот же Самсонов пустит его в расход... Зато в любую минуту, если это будет выгодно ему, он, конечно, снова восстановит связь с гестапо...

Я бросил в речку недокуренную самокрутку:

— Теперь я понимаю, что чувствовала рыба, когда мы ее глушили в Ухлясти. Кажется, ты прав, Николай, но у тебя нет прямых доказательств. — Голос мой дрожал от волнения. Я начал вертеть новую самокрутку. — Среди нас предатель! Но нужно не только убеждение, подсказанное чувством, нужны прямые доказательства, чтобы открыто разоблачить его! Эх, Самсонов!.. Ну хоть плачь!

— Спокойно! — положил мне руку на плечо Самарин. — Иллюзии, говорил Богомаз, вещь нужная, как молочные зубы. С ними важно вовремя, без особой боли и осложнений расстаться — а то не вырастут зубы мудрости!

Да-а-а,—  протянул, помолчав, Самарин. — Костя-одессит назвал бы наши заключения доказательством, вытекающим из совокупности обстоятельств. Надо распутать еще много узелков. Богомаз не допускал ошибки в таком деле. Разоблачение Ефимова — дьявольски трудное дело: Богомаз, Полевой, Аксеныч, Боков — все они пытались предупредить Самсонова, насторожить его, слишком многое казалось им подозрительным, но капитан и слышать не желает ничего плохого об этой тени своей. Однажды он сказал Полевому:

«Вы что — за дурака Меня считаете? У меня самого глаза есть. Вы это бросьте! Ефимов у меня вот где сидит, в кулаке, и если надо будет, если начнет рыпаться, я мигом из него душу вытрясу. Чтобы выиграть войну, нужны самые разные люди!..» А Бокову, наоборот, он велел и впредь доносить ему о Ефимове. Ему выгодно всех перессорить и знать все обо всех. Ефимов находится под защитой Самсонова.

Самарин зажег спичкой потухшую самокрутку и, выпуская дым изо рта, проговорил:

— Полевой сказал, что мы можем на тебя положиться, Виктор. Саша Покатило заверил его, что ручается за тебя. Он сказал нам, что ты знаешь, кто убил Богомаза. И Богомаз верил, что ты быстро повзрослеешь. — Самарин улыбнулся устало. — Ничего не поделаешь,—  тихо и доверчиво сказал он,—  нам приходилось играть в прятки. Прости, прежде я считал тебя чересчур молодым, неопытным. Но в наших условиях человек растет не по дням, а по часам. Теперь я могу быть откровенен с тобой. Нам надо еще крепче объединиться — иначе у нас ничего не получится. И наш долг — довести расследование Кости Шевцова до конца. Я не могу уйти сейчас от Самсонова, от Ефимова... Самсонов хочет перейти линию фронта — что ж, там мы смогли бы, конечно, выяснить все, что нам здесь неясно, и наказать виновных... Тебя порой подмывало тайно убить Самсонова. Это неверный путь. Его место мог бы занять новый Самсонов. А если нас будет много, если мы будем знать, что такое самсоновщина, если мы открыто разберемся в ней, мы никогда больше ее не допустим, не потерпим новых самсоновых. А сейчас мы будем беречь Самсонова, охранять его в пути, чтобы в целости доставить на суд Большой земли. Как говорится, ни один волос не упадет с его головы. А еще лучше было бы при первой возможности завладеть радиостанцией... Чтобы не прерывать главной борьбы. Вот и Боков тоже считает это необходимым. Он хотел даже связаться с Москвой по рации Бажукова, но ему кажется, что бажуковцы не согласились бы на это, они чересчур крепко стоят за честь мундира...

Он помедлил. Глазами я говорил ему: «Дальше! Дальше! Мы долго лавировали, дипломатничали, а теперь ты вплотную подошел к самому главному. Смирнов тоже предлагал завладеть радиостанцией. Только с помощью Большой земли сможем мы устранить Самсонова!»

— Второго сентября,—  медленно, даже торжественно сказал Самарин,—  мы послали в Москву радиограмму о непорядках в бригаде по рации шестьсот двадцатого отряда. Отряд этот ушел неизвестно куда. Ответ Москвы нам нужен как воздух.

Мы уверены,—  продолжал Самарин,—  что Москва поможет нам наказать Самсонова и Ефимова. Но наша борьба — не кровная месть, не вендетта. Главное сейчас спасти наши отряды, направить их дальнейшую работу, установить партийный контроль. Ведь вся история нашей бригады — нет, не ее, а штаба Самсонова — это доказательство правоты Богомаза, прямое доказательство необходимости действенного, твердого партийного контроля. Но это доказательство было доказательством от противного: вот что получается, если такого контроля нет! Исключение, подтверждающее правило... Но главным делом у нас всегда остается война с немцами. Согласись, заполучив рацию, мы смогли бы устранить все помехи и...

Но нам не суждено было закончить этот разговор.

Тишину таранит вдруг длинная автоматная очередь. И все. Только эта одна автоматная очередь где-то за опушкой. Мы Самарин и я — бежим сломя голову к месту дневки. Бойцы хватаются за оружие, вскакивают, набрасывают верхнюю одежду, надевают вещмешки. Кто-то раскидывает дымящие головни, затаптывает костер. Какой-то парнишка, чуть не плача от яростного нетерпения, натягивает на босу ногу сапог. Другой срывает палатку, скатывает ее прямо с колышками на стропах...

Рощица молчит. Люди, готовые теперь ко всему, стоят, слушают, ждут. Ни одного лишнего движения, ни одного неосторожного звука. Место, на котором с минуту назад стояли палатки, телеги, костры и располагались партизаны, уже обжитое нами, ставшее знакомым местом, стало чужим, враждебным нам. В любую минуту здесь появятся немцы.