Вне закона - Овидий Горчаков

Рощица молчит. Люди, готовые теперь ко всему, стоят, слушают, ждут. Ни одного лишнего движения, ни одного неосторожного звука. Место, на котором с минуту назад стояли палатки, телеги, костры и располагались партизаны, уже обжитое нами, ставшее знакомым местом, стало чужим, враждебным нам. В любую минуту здесь появятся немцы.

Где-то что-то тарахтит. Машины?! Нет... Всего-навсего телега. Скрипит колесо. Ближе, ближе. Трещат кусты. Все мы бросаемся навстречу Кухарченко. Он и Гущин соскакивают с телеги. Радист цел и невредим, но страшно бледен.

— Напугал вас? Сдрейфили? — насмешливо выкрикивает Кухарченко.

Кто стрелял? — набрасываются на него со всех сторон.

Я стрелял. — Кухарченко вдруг становится серьезным. — Подъехали мы к деревне этой, распроклятущей, к Старинке. И вдруг: «Стой!» Смотрю-ка на кладбище, в десяти шагах от нашей телеги, немцы лежат с пулеметом. «Кто такие?» — полицай ихний подозрительно спрашивает. Вижу, радист наш рот разинул, я его локтем в бок.

«Пропойская полиция»,—  отвечаю. Алексей Харитонович, ваш геройский командующий, сами знаете, не даст маху. Старший у них подумал трохи и говорит: «Почекайте, господа, я за паном начальником схожу». — «Валяй»,—  говорю. Тот ушел за начальником, а фриц-пулеметчик нас молча на мушке держит. Неприятно, конечно. Я хвать автомат и как садану по ним — сперва по пулеметчику, потом по остальным господам. Те попадали, а я коня развернул и, аллюр три креста, сюда махнул.

За воем ветра нарастает урчание моторов. Ближе, ближе. Дробью рассыпается за леском частая автоматная пальба. Басовито строчит пулемет.

— Машины в Старинке! Нет, ближе! На шляхе Пропойск — Краснополье. По опушке жарят!

Пальба, рычание дизелей... Но я почти не слышу этот грозный шум. Я весь еще нахожусь под впечатлением разговора с Самариным. На глаза мне попадается Ефимов. Он переползает от куста к кусту, ищет понадежнее укрытие. Предатель! Ты не уйдешь от расплаты! Вот он сорвал со спины туго набитый вещмешок, отшвырнул его в кусты — он хочет слиться с землей, стать меньше былинки. Но правильно сказал Самарин: от самого себя, Ефимов, ты никуда не уйдешь!

Мы не договорили с Самариным, но теперь я понял, что там, где появляется Самсонов, там обязательно появится черной тенью Ефимов.

В широкой и бурной реке партизанской жизни Самсонов лишь случайный подводный камень, предательский водоворот, в который мы имели несчастье угодить. Этот водоворот закрутил, захлестнул нас, потянул вниз. Но теперь — все вместе — мы выберемся из этого водоворота. Охватившее меня чувство огромного облегчения все росло и росло — значит, и в самые трудные дни в Хачинском лесу я не был одинок. Убей меня Самсонов, он и тогда не ушел бы от расплаты. Он и тогда был обречен. Товарищи не испугались, не остались равнодушными, не простили Самсонову его преступлений. По-своему искали они пути разоблачения и наказания, упорно, настойчиво искали и находили друг друга, сплачивались. У них хватило ума и выдержки отказаться от самосуда, они делали все, чтобы не ослабли вопреки Самсонову наши удары по врагу. Постепенно, незаметно, кольцом окружили они Самсонова.

Иначе и быть не могло: люди, которые готовы умереть за святое и правое дело, которые так бьют гитлеровцев, не могли поддаться Самсонову.

Я чувствовал теперь силу народной, большевистской справедливости, силу сплоченной борьбы не только против наших явных военных врагов, но и борьбы против всех и всяких самсоновых в наших собственных рядах. Как ни скрывают они свои преступления, как беспощадно и коварно ни расправляются со своими противниками, действительными и мнимыми, какой бы высокой властью и громкой славой ни пользовались они,—  все равно настанет час, когда их возьмут в кольцо, зажмут в клещи, когда предстанут они перед справедливым судом народной совести. «Партия, советская власть и государство — это я!» хотел убедить нас Самсонов. Превысив данную ему власть, пойдя наперекор большому советскому закону, он покатился к гибели. Так заранее подписывает свой приговор всякий, кто обманет народ. И не спасут его никакие заслуги и никакие звания, как бы высоки они ни были... Потому что Партия, Советская власть — это мы, это народ...

И всегда надо помнить — в лихолетье, в бурю, в самое кровавое и жестокое время сохранили мы огонь добра и человеческой справедливости...

Какое-то движение в кустах. Люди падают в траву, подползают вплотную к стволам деревьев потолще, клацают затворами. На поляну выбегает Володька Щелкунов.

— Немцы прочесывают лес!

— Занять оборону! — шепчет побелевшими губами Самсонов. На Горбатом мосту, после убийства Богомаза, «товарищ капитан» был гораздо спокойнее. «Товарищ капитан»! Ты никогда не был капитаном, Самсонов, давно перестал быть товарищем!

— Без паники! — грозно рычит Кухарченко. — Их пока немного. Видали? Киселев — и тот сапоги не кинул! Мы им сейчас дадим жизни!..

— Леша! Выдели охрану для штаба! — приказывает, нет, скорее просит, умоляет

Самсонов.

Все ближе трескотня автоматов. Совсем близко гудят дизели. Трудно понять, сколько там, близ опушки, машин. Но наши люди и не думают паниковать — за три месяца они стали настоящими партизанами.

Ко мне подползает Алеся. Что с ней? Неужели она испугалась? Быть этого не может!

Она же храбрая девчонка! Но лицо у нее пепельно-серое, искаженное.

— Витя! — шепчет она. — Что же это такое? Только что Юрий Никитич сказал. Вовсе

Юру Смирнова и не передали бажуковцам, и те его нигде не спрятали.

— Где же он?

— Юрий Никитич сказал Самсонову, что он не транспортабелен, что он — живые мощи, что его нельзя больше по лесу таскать. Самсонов хотел отдать его обратно Бажукову — зачем, мол, нам чужие раненые в такое время. Бажуков не принял — у вас, мол, есть врач, а у меня нет. Тогда Самсонов по секрету приказал Юрию Никитичу отравить его или впрыснуть ему воздух в вену — зачем, говорит, ему мучиться.

Я не просто похолодел. У меня словно замерзла кровь в жилах. Взволнованный Алесин шепот заглушал автоматную трескотню.

— Юрий Никитич отказался наотрез, предложил даже остаться с ним в лесу. «Нет,—  говорит Самсонов,—  ты нужен бригаде». Самсонов приказал Кухарченко застрелить Смирнова из «бесшумки». Кухарченко отказался — заявил, что своих раненых добивать никогда не будет. Тогда по приказу Самсонова...

«Тогда по приказу Самсонова...» Каждое слово царапает по нервам мозга.

— Ефимов увел Юру в лес...

«Ефимов увел Юру в лес...» Царапает, оставляя незаживающие раны.

— И убил его выстрелом из «бесшумки» в затылок...

«И убил его... выстрелом из «бесшумки» в затылок...»

Сжимая взведенный наган в руке, я пополз к Самсонову.

Алеся вскрикнула, ползла рядом, уговаривала, хватала за руку. Я полз дальше. Самсонов совершил еще одно убийство. Самсонов погасил свет жизни еще в одной паре честных глаз, выстрелил кровавой рукой подручного в святой закон, закон товарищества, в затылок раненого десантника. Эхо того приглушенного выстрела в лесу до конца жизни не умолкнет в ушах.

— Не надо, милый! Не надо! Умоляю тебя!..

Уже впереди, за поляной, часто рвутся разрывные из немецких автоматов. Внезапно кто-то вырывает у меня пистолет. Это Самарин.

— Ты с ума сошел,—  шепчет он. — Опять в одиночку. Запрещаю... Не смей, слышишь?

— Отдай наган!

— Обещай, дай слово.

Из кустов доносится голос Самсонова:

— Раненые, женщины, нестроевики, отходите, отходите! Радисты! Студеникин, Токарев! И вы с ними... — Я вижу его. Он трясущейся рукой машет туда, где еще спокойно, где не стреляют и не гудят машины с немцами, где молчит непотревоженный лес. — Ты, ты и ты!., тычет он пальцем. — Десантники Барашков, Горчаков, Терентьев... за рацию отвечаете головой!.. А ты. Гущин, охраняй здесь меня! В сумке меня — вся наша работа, все наши ордена!

Он хлопает по кожаной полевой сумке, туго набитой отчетами, тетрадями журнала боевых действий, наградными документами. Самарин протягивает мне наган.

Раненые, женщины бегут, спотыкаются, падают. Мелькают пестрые, белые перевязки.. Прыгают зеленые квадратные сумки с рацией и питанием на боках у Токарева. Звякает где-то ведро. Свистит ветер. Мимо проносятся стволы деревьев, то набегая, то отскакивая. Бьют в лицо тугие ветки. Железная кора режет, царапает ладони...

Позади — не там, где остался отряд, а еще дальше, на опушке,—  стучат выстрелы, то порознь, то сливаясь в сплошной грохот. Ветер то усиливает, то заглушает шум пальбы. Моторы заглохли. Каратели, наверно, уже вошли в рощицу. Лупят вслепую из батальонных минометов. Люди бегут быстрее. Кончилась рощица, но за неширокой залежью виднеется высокий лес.

Метров пятьсот отбежали... Довольно, надо организоваться, а то можно растерять людей. Собрать бойцов, а потом еще с полкилометра отойти. Товарищи в бой еще не вступили...