Дарители - Мария Барышева

— Андрей… — Вита покатала имя на языке, как дегустатор — порцию хорошего вина, потом улыбнулась — в улыбке была тишина, и что-то скорбное, и странно счастливое. — Прощай, Андрей.

— Прощай.

Они отвернулись друг от друга и заснули, глядя в противоположные стороны — один — на колыхающиеся в умирающем полумраке занавески, другая — на потертый прямоугольник ковра.

Когда поздно утром Схимник проснулся, голова Виты лежала у него на груди, и он обнимал ее, и она улыбалась во сне, а за окном хлестал долгожданный ливень, наполняя комнату мокрой озоновой свежестью. У балконного порога натекла лужа, и с отяжелевших, обвисших занавесей капала вода.

Нужно было вставать, одеваться и уходить, и Схимник хорошо понимал, что чем дальше отодвигать этот момент, тем сложнее будет… но продолжал лежать и смотреть на Виту, слушая дождь и водя кончиком пальца по ее щеке. Волосы девушки смешно разлохматились, темные ресницы аккуратно лежали на щеках, дыхание щекотало ему кожу.

Это просто. Осторожно переложи ее на другую половину кровати, прикрой простыней и уходи. Так и только так будет правильно. Будущего здесь быть не может. Дальше здесь только пропасть.

Да, уходить… Обратно в привычный мир, к крови и грязи, и грубости, квинтэссенции равнодушия и рационализма, к совершенно иным женщинам — иным, потому что на них абсолютно наплевать, и к утоленному голоду, без которого невозможно существовать. Он бы, не задумываясь, отдал все это за маленькую лгунью в его постели — теплый непонятный свет, так странно зажегшийся и ставший значить так много, от него можно было отказаться, когда он был где-то в стороне, а теперь, попробовав его на вкус, это намного тяжелее. Но здесь была нужна совсем другая плата — чужой разум, а, возможно, еще и жизни черт знает скольких человек.

Встретимся. И ты знаешь об этом.

Темные ресницы дрогнули, поднимаясь, и Схимник сжал зубы. Одно лишь движение ресниц истинно любимых может разрушить царства, и в жертву им можно принести не только чужой разум, но и жизни народов.

Пусть, когда ты откроешь глаза, в них будет ненависть. Пусть в них будет ужас. Стыд. Сожаление. Мне будет больно, но тогда я смогу уйти.

Глаза Виты открылись, и в них было сонное тепло.

— Ты не ушел?.. Как хорошо… Андрюша, зачем тебе куда-то идти?.. — она завозилась, устраиваясь поудобней.

— Ты действительно хочешь, чтобы я остался?

— Глупый вопрос… Конечно хочу. Дурак какой… — пробормотала Вита и тут же снова заснула.

В тот день он так никуда и не ушел, не ушел и на следующий… А в конце недели зазвонил телефон. Вита плескалась в душе и звонка не слышала, а Схимник, вернувшийся из вылазки в магазин, как раз разложил на столе продукты и отвинчивал крышку с бутылки ледяной минералки. Услышав звонок, он с бутылкой в руках быстро прошел в комнату, но трубку снял не сразу, а некоторое время просто стоял и отсутствующе смотрел в окно, и телефон прозвонил четыре раза, прежде чем он ответил. Голос в трубке казался незнакомым, циничным и до безобразия вульгарным, но, тем не менее, Схимник без труда понял, кто звонит. Слышно было неважно, голос сплетался с шумом уличного движения — Наташа звонила не из дома.

— Привет, темный волк! Хорошо, что ты ответил — я тебе и звоню. Значит, ты все-таки остался, а это означает, что ты уже и не уедешь. Я действительно правильно смотрела, — казалось дырочки трубки сочатся самодовольством.

— Как Славка? — мрачно осведомился Схимник.

— Прекрасно! — в трубке хохотнули — бессердечно и на удивление сексуально. Он вдруг подумал, что Наташа сейчас почти прижимается губами к микрофону, чтобы оказаться как можно ближе, и невольно слегка отодвинул трубку от уха. — Трахаемся как кролики! Наверстываем упущенное — и все благодаря тебе! А вы?! Ты ведь с ней вместе достаточно давно. Уже отпустили на свободу свои природные инстинкты?! И как? Сколько раз?! Вы…

Она закашлялась и в трубке что-то стукнуло, а когда Наташа снова заговорила, Схимнику показалось, что теперь он слышит кого-то другого — вначале он разговаривал с циничной шлюхой, а потом кто-то отнял у нее трубку — кто-то похуже.

— Я спрашиваю не из любопытства, а всего лишь потому, что если что-то было, то, значит, мы можем вернуться к нашему разговору. Она не захочет тебя такого, она слишком любит жизнь… жаль, что она не дает мне нарисовать ее — мне так не хватает ее хитрости, ее притворства, ее изворотливости… Но это ерунда по сравнению с тем, что есть у тебя. Кроме того, ты ведь не хочешь как-нибудь проснуться и увидеть… — холодный расчетливый голос не договорил, и снова раздался смешок — на этот раз словно разбился кусок льда, а потом заговорил кто-то третий — менялись не голоса, менялось что-то другое, чему было сложно подобрать определение. — Люди должны друг другу помогать. Скажи, ты уже чувствуешь свой голод? Я свой чувствую — и давно. Иногда мне кажется, что я состою только из этого голода. Он синий — а ты знаешь, сколько в синем холода? Ты учти только — прошло время, и теперь у меня есть условия.

Ты сука! Ты звонишь и даже не интересуешься ее здоровьем, не интересуешься, что с ней! Ты настолько изменилась, что она для тебя уже никто? Чем ты стала, сука?! Даже я при всех своих грехах могу спокойно назвать ТЕБЯ сукой!

— Я согласен, — сказал Схимник и бросил трубку. Посмотрев на бутылку, он вскинул ее и сделал большой глоток, потом плеснул немного воды в ладонь и растер по лицу.

— Андрей, кто-то звонил?

Он обернулся — Вита стояла в дверях, кокетливо прикрываясь полотенцем.

— Ошиблись, — Схимник приглашающе протянул руку, и Вита подошла и уселась к нему на колени.

— А почему у тебя такое лицо? Спросили мастерскую гранитных памятников?

— Нет, водоканал… Вит, неделя прошла, нам больше не надо сидеть в этом городе. Хочешь куда-нибудь поехать?

— Я бы хотела съездить к Наташке, посмотреть как она… ненадолго.

— Беспокоишься за нее? — спросил Схимник, прижимая ее к себе и глядя поверх ее головы на телефон.

— Совсем не беспокоюсь. Вот это-то меня и пугает. Поедешь со мной?

— Это все равно, что махать перед голодным псом куском мяса.

— Тебе ведь необязательно с ней встречаться.

— Посмотрим, — произнес он, продолжая пристально разглядывать телефон. — Посмотрим.

VIII

Просторная комната была поделена на две части невидимой стеной. В одной части бушевало негодование и недоверие. Инвалидное кресло с жужжаньем металось среди них туда-сюда, лязгая и натыкаясь на мебель, и Костя только что не рычал, выплевывая слова вместе с брызгами слюны. Его шея побагровела, и шрам перечеркивал ее ярко-белой полосой. Сигарета во рту прыгала, рассыпая пепел по зеленой полинявшей футболке.