Тени над Гудзоном - Исаак Башевис-Зингер

— Беги к дочке Бориса Маковера! Она большая праведница!

Уговоры и мольбы Грейна не помогли. Лея отказалась поехать с ним за город и в самые жаркие дни сидела в своей пыльной лавке с утра и до вечера. Она снова начала ходить по аукционам. Грейн ночевал дома, но Лея на него даже не смотрела. Он разговаривал с ней, но она редко ему отвечала. Лея, прежде такая тихая и пассивная, после болезни стала полна ненависти, полна злобы. Она замкнулась. Джек и Патрисия сняли бунгало где-то на Лонг-Айленде, и Лея поехала туда на воскресенье и понедельник, на те дни, в которые закрывала свой магазин. Патрисия забеременела. Грейн должен был вскоре стать дедом ребенка, родословная которого, с одной стороны, восходила к переписчикам святых текстов, к раввинам и к богобоязненным еврейкам, а с другой — к иноверцам. Предками Патрисии были ирландцы, шотландцы и немцы. Какие-то ее кузены были, наверное, нацистами…

Грейн не стал рассказывать Лее, что он узнал об Аните, но Анита сама сказала матери, что собирается замуж. От Леи Грейн узнал больше подробностей о кандидате в мужья Аниты. Тот был не только коммунистом, но к тому же еще и немцем. Причем не немцем, родившимся в Америке, а иммигрантом. Звали его Фриц Гензель. Его семья осталась в Германии. Его братья, возможно, сжигали евреев, смеялись, когда те сами себе копали могилы. В это было невозможно поверить, но Лея, по сути, ничуть не возражала против этого брака. Она только говорила, что Анита слишком молода. Помимо этого, ей не нравилось, что Фриц Гензель не является высоко оплачиваемым специалистом — врачом, адвокатом, инженером. Он был всего лишь простым автомехаником в каком-то гараже. Вне зависимости от того, вернется ли Грейн к религиозному образу жизни или нет, он прервал цепь поколений. Его кровь смешалась с кровью врагов Израиля. Он, Герц Грейн, последняя еврейская веточка на своем родословном древе. Что бы в дальнейшем ни происходило с евреями, к нему это больше не будет иметь отношения. На его судьбу выпало прервать цепочку наследования, начавшуюся с праотца Авраама и продолжавшуюся до нынешнего дня. За все эти годы он даже не отдавал себе отчета в том, что такое может произойти. Он думал о своих желаниях, о своих романах и оставил своих детей на произвол судьбы. Теперь уже слишком поздно. Не только его дети, но и Лея, происходившая из богобоязненной семьи, была готова отказаться от еврейской судьбы. Грейн молчал, внутренне каменея. Каждый раз заново он спрашивал себя: «Как это случилось? Как все это могло так быстро случиться?»

Ответ был ему ясен: еврейство — это не какой-то бурьян, растущий сам собой. Это сад, за которым нужно постоянно ухаживать. Когда садовник забывает или притворяется, что забыл ухаживать за растениями, срабатывает принцип причинно-следственной связи. Чудес не бывает: если детей не учат быть евреями, они становятся атеистами, коммунистами, ассимиляторами, вероотступниками. Призыв «и повторяй эти слова сыновьям своим»[339] — это не какое-то религиозное витийство. Без этого все распадается…

Мысль о том, что он опоздал с самым главным, как будто перечеркнула все его расчеты. Он буквально слышал, как Сатана говорил: «Все равно уже слишком поздно. Раз ты уже ничего не можешь исправить, все должно остаться таким, как было. Будь твоя вера целостной, имело бы смысл возвращаться к религиозному образу жизни с покаянием. Но твоя вера — это не вера. Ты не веришь ни во что, кроме некой неизвестной и никогда не проявляющейся силы. Твой Бог — не Бог Авраама и Моисея и, уж конечно, не Бог Абайе и Рабы и не Бог Мойше Исерлеса.[340] Эта сила еврейская не более чем иноверческая. Нет никакого пути служения ей. Вся твоя борьба и все твои метания — не более чем невроз…»

Так говорил в нем дух злого соблазна.

Дух добра обычно отвечал на это: «Коли так, то прав был Гитлер. Тогда власть — это действительно право. Тогда беги, Герц Грейн, и кричи: „Да здравствует Сталин! Хайль Гитлер!“ Присоединись ко всем нечестивцам, ко всем убийцам, ко всем проходимцам и лжецам. Раздели с ними их мысли, их судьбу. Перестань мыслить категориями добра и зла. Живи как собака и сдохни как собака!.. Хватай и ешь, ибо завтра ты умрешь!..»[341]

Как ни странно, но эгоист, живший в Грейне, хотел быть и тем и другим одновременно: и евреем, и иноверцем, и святым, и нечистым, и дающим, и берущим. Он хотел поступить, как Зимри, но получить вознаграждение, как Пинхас…[342] Он искал такой компромисс, который дал бы ему все наслаждения светского образа жизни и одновременно с этим — все утешения религии… А есть ли реформированная вера такого рода? Есть ли религия, которая позволила бы ему удерживать и Анну, и Эстер и продолжать лавировать, как он делал это на протяжение всех лет? Этот эгоист постоянно искал для себя всяческих дозволений: поскольку Тора дозволяла многоженство, почему бы ему, Герцу Грейну, не иметь несколько любовниц? Правда, Эстер теперь мужняя жена, но поскольку мистер Плоткин не ревнив и его это не волнует, почему Грейну не позволено ее иметь? Запрет «Не прелюбодействуй» означает, что нельзя брать принадлежащего другому человеку. Однако если этого человека не тревожит, когда у него берут, то почему нельзя этого делать?..

При этом Грейн отдавал себе отчет, что эти его доморощенные комментарии преследуют лишь одну цель: превратить в ничто все обязанности, сделать дозволенным все, что угодно. Грейн постоянно вспоминал о том, что он убил человека. Ставший его жертвой Станислав Лурье уже лежал в могиле. Его кровь, как и кровь Авеля, вопияла из земли.

3

День был жарким. Вечером в небе висела двойная луна. Явный признак того, что уже начался месяц элул. Грейн лежал на диване в гостиной без пиджака и без ботинок. Из кухни в гостиную вошла Лея. Она сказала:

— Герц, я не могу больше этого выносить!

Грейн посмотрел на нее:

— Ну, что снова случилось?

— Мне нужно куда-нибудь уехать из города. Я задыхаюсь.

— Я все лето уговаривал тебя куда-нибудь поехать.

— Я не могла. Была слишком больна. Я и сейчас больна, но этот город меня убивает. Магазин стоял закрытым три недели. Теперь придется его снова закрыть. Уже не имеет смысла платить арендную плату за помещение.

— Ликвидируй дело, и конец.

— Легко сказать. Ничего