Тени над Гудзоном - Исаак Башевис-Зингер

После этого телефон молчал уже весь вечер. Грейн читал «Две скрижали завета», пока веки у него не начали слипаться. Он поел, но ему не хватало ощущения сытости, остающегося после мяса или даже после молочных продуктов. Ему хотелось мяса, супа, яиц. Он чувствовал себя слабым и опустошенным. Свечи в подсвечниках догорели. Во всех комнатах, кроме кабинета, стало темно. Ночь была жаркая. Грейн разделся. Он хотел вставить колодки в ботинки, но вспомнил, что это мукце.

Грейн прошел в гостиную и прилег на диван, положив на него предварительно простыню и подушку. Он лежал усталый и опустошенный. Найдет ли он в себе силы, чтобы вести такой образ жизни? Сможет ли на самом деле пойти стезею отца? Через пару часов начнется долгий летний день. Что он будет делать? Снова пойдет в синагогу? Снова будет тащиться вверх по лестнице пешком? Снова делать кидуш? Снова читать «Две скрижали завета»? Потому что все, кроме этого, преступление. А что будет, когда вернется Лея?

С улицы доносился шум проезжавших машин. Время от времени раздавался звук автомобильного гудка. В квартире было не темно и не светло. Пылающее небо заглядывало внутрь, создавая что-то наподобие полуночных сумерек. «Может быть, стоит напиться?» — подумал Грейн. К нему вернулись восторги, страхи, счеты с людьми. Ему хотелось пить, но при этом он чувствовал, что жажда эта скорее символическая, чем физиологическая. Он снова начал думать об Эстер, об Анне, о своих прежних любовных авантюрах. Он неожиданно испугался монотонности. Годы, которые ему еще предстояло прожить, стали казаться ему одной сплошной долгой летней субботой. Вдруг Грейн вскочил, как будто его кто-то укусил. В ванной комнате капало из крана, и этот звук казался сейчас невыносимой пыткой. Он до отказа закрутил кран и вдобавок запер дверь в ванную комнату. Вернувшись в постель, он стал шептать молитву. Пусть Бог даст ему сил выполнить все, что он решил взять на себя…

Глава двадцатая

1

Герман Маковер, племянник Бориса Маковера, уехал, и от него не было никаких вестей. Из Москвы пришло одно-единственное письмо, адресованное Сильвии. В этом письме Герман дал свой адрес и обещал скоро написать снова, но проходила неделя за неделей, а Сильвия больше не получала из России ни строчки. Она отправила телеграмму, но ответа не было. Она спрашивала о Германе в советском консульстве, но там ей ответили, что им ничего не известно. Борис Маковер уже вернулся в Нью-Йорк, и Сильвия пришла посоветоваться с uncle Boris,[333] как она его называла. Как ни странно, но эта крупная чернявая девица, задававшая Борису Маковеру во время пасхального седера такие умные вопросы и пытавшаяся спровоцировать его на дискуссию, теперь стояла перед ним и плакала. Она вытирала свой большой нос крохотным платочком и говорила на ломаном еврейском:

— Я не может понять!.. Я не может понять!..

— Вы все еще не понимаете? — сердито спросил ее Борис Маковер. — А я его предупреждал, предупреждал. Я буквально умолял его не ехать к этим убийцам…

— But why?[334] Что они иметь против него?

— А что они имеют друг против друга? Злодеи просто обязаны творить зло.

— But why?

Сильвия перестала плакать и стала смотреть своими большими черными глазами куда-то в сторону окна. Потом она снова разрыдалась и сказала Борису Маковеру:

— Но что я может сделать?

— Если вы верите в Бога, можете почитать псалмы.

— Кто Бог? Что Бог? Ой, мамочка моя!

И Сильвия расплакалась, как обиженная маленькая девочка.

Борис Маковер тоже начал шмыгать носом и тереть глаза. Герман был его последним остававшимся в живых родственником, младшим сыном его покойного брата Меера-Йоэля. Все остальные погибли от рук нацистов. А теперь Герман гнил где-то в советской тюрьме или… Может быть, они его там уже расстреляли? Хотя Борис Маковер сам утверждал, что собака заслуживает бьющей ее палки, а значит, Герман заслужил того, чтобы из него вырывали там куски мяса и поливали уксусом. История с Германом не давала Борису Маковеру спать по ночам. «Чего они хотят, эти разрушители? Чего они хотят? — говорил он сам себе. — Если ты им не служишь, то ты фашист. А если ты им служишь, это тоже не годится. Им не угодишь. Они это знают, эти злодеи. Они ведь читают газеты. Однако их тянет к коммунизму, как магнитом. Коммунизм это их идол, они идолопоклонники». Борис Маковер вспомнил, что видел в глазах Германа страх. Он ехал к ним и боялся их. В глубине души он знал, что лезет в ловушку, но тем не менее залез в нее. Можно ли это объяснить разумным образом? А эта самая Сильвия? Извлечет ли она для себя из этого хоть какой-то урок? Борис Маковер знал, что не извлечет. Она будет оплакивать Германа еще пару недель или месяцев. Потом она решит, что он, наверное, действительно был скрытым врагом рабочего класса. Такая уж это банда. Когда вешают их родного брата, они забрасывают его камнями. Для них палач всегда прав…

Борис Маковер пообещал Сильвии выяснить, что можно сделать. Но где он может это выяснить? У кого? Когда люди пересекают границу Советского Союза, они как будто оказываются на том свете. У Бориса Маковера были и другие заботы. Фрида Тамар тяжело переносила беременность. Она как-то пожелтела, а живот у нее начал расти преждевременно. Доктор Марголин уверял, что все с ней нормально, как должно быть. Однако Борис Маковер беспокоился. Она ведь уже не молода, а это ее первое дитя. Ее надо пожалеть. Самому Борису Маковеру стало немного лучше за ту пару недель, которую он провел у моря. Кровяное давление снизилось. Он похудел на двенадцать фунтов. Однако он был далеко еще не здоров. Дела с морскими судами пошли в утешительном направлении. Анна творила настоящие чудеса. Но выйти из этого дела оказалось нелегко. Борису Маковеру пришлось продать дом, приносивший четыреста долларов чистого дохода. Компаньоны постоянно ругались, и Борису Маковеру приходилось их мирить, потому что, если в компании не будет единства, все рассыплется…

Прошло время, когда Борис Маковер бегал по кафетериям, встречался с торговцами, курил сигары, разговаривал и кричал на протяжении многих часов. Он сидел в своей гостиной в шелковом халате и шлепанцах, а Фрида Тамар присматривала за ним. Он бросил курить, пил слабый чай, не ел досыта. Весь день у него сосало под ложечкой. Иногда он так слабел, что ему казалось,