Эхо тайги - Владислав Михайлович Ляхницкий
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Душит, душит меня Сысойка. Жить не дает! Его, подлеца, второй раз убить мало. Каждый день его убивать – и то мало… Скольким людям он жисть поломал…
– Свят, свят, ты, греховодник, какими словами убиенную душу тревожишь? – Арина крестилась истово, Ксюша металась по избе.
– Правильно, крестна, Ваня сказал, – ударила кулаком в ладонь, – таких, как Сысой, мало два раза в день убивать. Будь моя воля…
– Свят, свят… Ты откуда?
Ксюша не ответила. Она вдруг ощутила странную пустоту, безразличие, слабость. Арина усадила крестницу на лавку. Хотя Ванюшку не было слышно, видно, ушел, на всякий случай закрыла дверь на крючок. И тогда только села рядом с Ксюшей.
– Вишь, каков ангелочек-то твой? Чуть не решил меня, – и, повернувшись, всплеснула руками: – Боже мой, богородица пресвятая, раму вышиб, печь поотбил. Сто-о-ол порушил, варнак. Кринки на звездуляточки перебил. И с тобой будет так.
При тусклом свете коптилки Ксюша помогала Арине собирать с полу щепу, черепки от кринок, обломки разбитого чугуна, а в ушах стоял Ванюшкин крик: «Сысоя каждый день убивать мало». «И впрямь надо», – мысленно соглашалась она.
– И раму напрочь выставил, варнак… Завесить надо. Возьми-ка дерюжку, – причитала Арина.
Машинально, думая совсем о другом, Ксюша взяла дерюгу и завесила окно. Потом села в углу на сундук.
– Вот он, твой женишок, – продолжала ворчать Арина. – Видала? Тверезый человек человеком, а чуть подопьет – словно с цепи сорвется. Вспомни Павлинку, как измывался ней Серафим. Хочешь жить, как Павлинка.
Слова Арины, справедливые, верные, странным образом, пробудили упрямство.
– Хочу. И сколь не срами Ваню, я только шибче его любить стану. В рабыни к нему пойду. Мое это дело. Ударить захочет меня, не моргну, не зажмурюсь. Люблю его, крестна. Да можешь ли ты понять, што такое любовь? Себя забываешь. Я ль не любила Филю, сыночка свово. Жив он был – не могла на него насмотреться, надышаться им не могла. А Ванюшку люблю во сто раз больше себя, больше жизни, раба я его. Пусть бьет. Пусть как хочет тиранит. Я богу вознесу благодарность за то, што он свел меня с Ваней.
– Ксюшенька, родная, – Арина обняла ее и припала лицом к плечу. – Все мы, бабы, такие. Каку бабу мужик не бьет, не тиранит? У другой не то, што под глазом да на скуле синяк, вся душа в синяках. От боли не стоит на ногах, а ползет к печи: «Сенечка, похлебашь штец? Тут мяса кусочек есть, так я тебе припасла». Эх, любовь наша бабья, слепая любовь, безоглядная. Когда ко мне Семша ходил, как, бывало, не измывался. Самой-то вспомнить соромно, не то што другому кому сказать, а я… до сих пор… Да приди он об эту пору ко мне – все бы забыла.
В словах Арины те же мысли, что высказала Ксюша. Но в чужих устах они вызвали резкий протест: нет, не права Павлинка, что терпела побои от Серафима. Не права Арина, что терпела издевательства Симеона. Не права она, Ксюша, если собирается терпеть побои и упреки Ванюшки. В Ксюше просыпалось то, что заставило ее в свое время ударить Сысоя, что дало ей силу спорить с Устином, сватая себя за Ванюшку. И когда Арина закончила, она сказала с глубоким раздумьем;
– А я не такая, крестна.
– Как – не такая? Такая! Никто тебя за язык не тянул, а сказывала свое сокровенное, бабье, как я.
– Сказывала, не скрою. А… не такая я. Вот как бы две бабы во мне сидят. Одна, как увидит Ваню, так голос теряет. Помани он, и пойдет за ним на край света. Ударь он – слова не скажет в укор. И есть вторая во мне. Ее только ударь, она сдачи даст. Она во мне верх берет.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
1
Прошла осень. Отлютовала буранами зима. И хотя еще повсюду снег, но солнце пригрело уже по-весеннему. Арина выпустила кур во двор. И надо случиться такому. Рябая хохлатка присела средь двора, покрутила головой, как мужик с похмелья, замерла на мгновение и, проморгавшись, закукарекала.
– Свят, свят, курица петухом запела! Кура петухом закричит – к перемене жизни. К перемене.
– Да какие же еще перемены, – охала и ахала Арина. – Без мала год прошел, как чехи свершили переворот. Потом колчаки какие-то объявились – покою нет. Куда же еще перемен? А может вернутся коммунары? И Ксюха бы дома жила, а то все в тайге да невесть на каких заимках обитается. Куриное кукарекание повторилось. Арина опрометью кинунулась на крыльцо. Перекрестила курицу, прочла что читала на страстную неделю: «Святый боже, крепкий, святый бессмертный, помилуй нас», А хохлатка привстала на цыпочки, разинула клюв да снова закукарекала.
– Ой, лихонько мне, – заголосила Арина и кинулась ловить злополучную курицу. Поймала и чувствует, зуб на зуб не попадает, всю-то кожу иголками колет. Великий грех вестницу чьей-то воли, не то божьей, не то чертячьей, держать в руках.
Надо бы бросить хохлатку, себя святой водой окропить, да до смерти хочется вызнать, к добру или к худу кукарекала курица. Пересилив страх, принесла ее в избу, встала на колени перед иконами и все какие знала молитвы перечитала. Курицу во время молитвы крепко прижала левой рукой к груди и била челом. Сорок раз! Потом взяла хохлатку за ноги, за клюв, растянула во всю длину перед иконами.
Кура сдурела от страха, крыльями хлопала, орала дуром уж совсем не по-птичьи, а чуть не по-кошачьи.
Арину такой страх затряс, как кедринку под колотом. Шаркая коленками по холодному полу, путаясь в подоле сарафана, она начала вертеть курицу то через клюв, то через ноги, с каждым разом приближаясь к порогу.
А дрожь все сильнее. Шутка сказать, тут, на полу, не рябая, перепуганная до смерти курица, а судьба. Если после всех перевертов курица ляжет к порогу головой, быть беде. Да такой, что. страшно подумать. Разве о маленьких бедах бог или черт будут предупреждать?
Перевернула Арина куру в последний раз и села на пятки. Кура легла на порог головой.
Быть страшной беде! Есть еще способ беду отвлечь: тут на пороге, не
