Эхо тайги - Владислав Михайлович Ляхницкий
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Люди называют литературу человекознанием. А ты, Ксюша, добрая. Это жизнь наша злая, а ты добрая.
После Веры приходил Иннокентий из Камышовки. Приходили совсем незнакомые люди с поручениями от Веры, а Ксюша или водила их на Баянкуль к «Алексею», или передавала ему письма. Два раза – даже посылки. Тяжелые. Сначала хотела спросить, что в них, а потом сама догадалась. И ей было радостно, что она кому-то нужна.
Ксюша встала. Надела лыжи и, взвалив на спину мешок с добычей, пошла в горы. Как хорошо бы прийти сейчас к Арине, спокойно напиться горячего чаю, растереть уставшие ноги. Но нет, нельзя. Завтра чуть свет опять надо в тайгу. А может, спокойно на селе? Можно отдохнуть денек-другой?…
Когда Ксюша начала спускаться к селу, совсем стемнело. Но странное дело, только в избах Кузьмы Ивановича да Устина маячили тусклые огоньки, в остальных – темно. И в новосельском краю ни огонечка.
– Што-то стряслось? – Пошла сторожко, избегая прогалин, прокладывая лыжню поближе к густым пихтачам.
Подходя к новосельскому краю, еще с горы увидела избу Арины. От нее к реке, как углем, прочерчена свежая лыжня – неровная, с вмятинами. Видно что шел не таежник.
«Кто это? Может, крестна ушла за реку? Зачем? Беда стряслась?…» – Ксюша проследила, где вошла лыжня в тайгу. Стараясь не шуметь, заскользила в том же направлении. Поляна… Стог снега… Возле него человек! «Крестна?!»
Ксюша не стала окликать Арину, а побежала прямо к стогу.
– Ксю-ш-шенька… ты? Ой, не ходи в село. Там солдаты. У Симеоновой хаты обоз снаряжают. Ночь в тайге скоротаем, двое-то – не одна. Ксюшенька, родненькая, ко-о-о-рову свели, буренушку… доченьку нашу… Кого теперь делать-то станем?
– Пошли домой, тут вконец заколеешь. У меня ружье, нож…
– Не ходи ты на смертушку, на позор. Тебя особливо ищут…
Не послушала Ксюша, побежала к селу. Бежала и ругала себя: и впрямь надо бы переждать в тайге… Но Вавила наказывал: все узнавай, да берегись… Не лезь на рожон».
С ходу перемахнула желоб снежной дороги, прошла по огороду и остановилась возле избы. С соседнего двора донеслись заунывные причитания: «На кого нас, соколик, спокинул. Дай взглянуть напоследок на чело твое ясное… Угоняют в солдаты тебя…»
Собаки тоже сегодня не брехали, а выли тоскливо. Во дворе мелькнули две тени и скрылись за стайкой. Ксюша присела. Поправила ножны, чтоб легче было выхватить нож. От быстрого бега дышала порывисто, громко, а надо бы затаиться. Да куда там таиться, когда наскрипела лыжами – аж в кержацком краю, поди, слышно. Сколько раз за осень и зиму налетали на Рогачево солдаты Горева. Сколько раз допытывались у Арины: «Где твоя крестная дочь? Где пособница коммунаров? Говори, а не то…» И высечь сулили, и расстрелять, но Арина отделывалась то зуботычиной, то ударом нагайки, то медовухой.
«Никак попала в засаду?»
Решила снять лыжи и тихонько, по завалинке, выбраться на улицу, а там – на дорогу и в тайгу.
Нагнулась и, напряженно глядя вперед, отстегнула правую лыжу. Тут подоспела Арина. Она шла, тяжело отдуваясь, и снег под нею скрипел, как под груженой подводой. Шла с придыханием, пеняла: «Ой, очумела, Ксюха… запалилась вконец я…»
Со двора послышались приглушенные голоса, и тень отделилась от стайки.
– Ксюша, ты это?
Голос знакомый, Но Ксюша не ответила.
– Я это… Тарас… Со мною Захар да Никандр. Откликнись ты, ради Христа, застыли мы, поджидая тебя.
– Кого вам?
– Тебя. Подходи быстрей, а то солдаты все шастают, как бы не засекли нас с тобой.
– Уф-ф… – отлегло от сердца. Ксюша воткнула лыжи в сугроб и осторожно прошла вперед. И впрямь – Тарас, Захар, Никандр. Вот тебе раз. Недавно гнал, говорить не хотел, а тут сам пришел! Открыв дверь, прошла в избу. За ней вошла Арина и плюхнулась возле печи.
– Ой, лихо мне, сердце зашлось… Сдурела, Ксюха, напрочь сдурела так шибко бечь. Этак не то што бабу, а волка недолго вконец запалить.
За Ариной в избу проскользнули мужики. Тарас сразу закрючил дверь, прокашлялся в кулак, сказал вполголоса:
– Ох, Ксюха, што нынче в селе творится – не приведи господь! Вавилу нам надо…
– Вавилу? – Ксюша подошла к печи, переставила заслонку. Думала, как ответить.
– Помоги, Ксюха, найти Вавилу. Не от себя говорим, мир послал.
– Откуда мне знать про Вавилу?
– Слышь, Ксюха, садись-ка на лавку поближе, а то громко скажешь – на улке услышат. Вечор, как солдаты нагрянули, так погнали народ на сход… и всю недоимку, с самой японской войны, всю, што царь еще снял и большаки отменили, заново требуют. С меня двести сорок рублей. Да не бумажками, а скотом, аль зерном подавай. Николаевки, керенки нипочем не берут. За недоимки последних коровенок уводят из стайки.
Мужики перебивали друг друга.
– У соседа девку с бабой загнали в избу и снасилили.
– Лекрутов забирают, – шептал Никандр. – У меня, скажи ты, сразу двоих сыновей. На ерманску не брали: по здоровью не вышли, а тут, на тебе, годны стали оба. Самого на войне покалечило, а теперь сыновей гонят. Да против кого? Ты скажи мне на милость, против кого воевать?
– Тришка конопатый, хитрец, как учуял про лекрутов, так разом на лыжи – и, дай бог ноги, в тайгу. Много людишек нонче в тайгу подалось.
Мужики рассказывали не только для Ксюши, но и для самих себя, стараясь уразуметь дневные события.
– У Пимихи в амбарушке, скажи, подчистую выгребли. Шкуру коровью нашли, и ту забрали.
– М-м-да. Петька Беспалый от лекрутчины в тайгу подался, а его забарабанили в проулке да под замок в амбарушку.
– Амбарушку-то полну набили. А холодно ить там.
– А у Спирьки-то…
Ксюша сидела на горбатом кованом сундуке. Когда-то в нем хранилось ее приданое, а сейчас лежал один берестяной туесок – подарок Ванюшки. Разор села рисовался ей все полней и полней. Только про Ванюшу никто ничего не сказал. Где он? Что с ним?
Вот же какая она, бабья душа, Уверяла Ксюша себя, что вовсе забыла Ванюшку. А нависла беда, и прежде всего заныло в душе: «Как он? Спасся? Иль а его в амбарушку?» Рвется вопрос с языка, да в губах застревает.
А Захар между тем продолжал:
– При царе такой лекрутчины не было. Хромых, косошеих, чахоточных – всех подчистую берут.
– В пору хоть помирай.
