Наложница фараона - Якоб Ланг

А ведь и вправду какое-то лихорадочное чувство он ощущает. Хочется двигаться быстро, быстро идти, даже бежать. Но надо покончить с этим.

Он повернул в переулок, к большой синагоге. Это было деревянное строение, какое-то все круглое, темное, но Элиас знал, что внутри нарядно, красиво и светло — висят ковры с вытканными изображениями оленей и львов; за занавеской из голубого бархата стоит ковчег, в котором хранится свиток Торы — Священного Писания, и на занавеске выткана золотыми и серебряными нитями императорская корона.

Было уже поздно. Однако у синагоги еще стояло человек десять мужчин. Они уже собирались расходиться и напоследок разговаривали о своих делах. В сумерках одежда их казалась совсем темной — темные плащи и шапки. Элиас вдруг подумал, что это, конечно, покажется странным, то, что он пришел вечером в еврейский квартал, и все, все поймут, что он пришел нарочно, чтобы спросить о несчастном случае, с кем это случилось…

Это желание узнать точно, спросить, неотвязное такое, уже начинало утомлять, изнурять Элиаса. Да ведь он и так знает, что несчастье случилось с Ёси. Но вот почему-то нужно непременно услышать от кого-нибудь подтверждение, чтобы кто-нибудь вслух сказал, что да, это Ёси… выпал из окна?.. Нет… Нет, бреду поддаваться не надо.

Что же можно придумать? Наконец Элиас заметил среди разговаривающих своего младшего брата Шимона. Элиас обрадовался, хотя обычно встречался с братом крайне редко и совершенно равнодушно. Но теперь…

Элиас подошел к Шимону, улыбнулся и поздоровался. Элиас изо всех сил заставлял себя быть спокойным. Но Шимона удивила эта странная радостность Элиаса. Шимон не сразу ответил на приветствие старшего брата, глянул подозрительно.

«Вот и еще один, живущий, подобно многим, в скучных косных канонах и предрассудках», — подумал Элиас о брате. Эта мысль успокаивала. Тотчас подумалось о том, есть ли у Шимона какая-нибудь таинственность, необычность в жизни, как у Вольфа, например. Это даже показалось забавным, такое предположение. Элиас не сомневался, что ничего таинственного в жизни Шимона нет.

— Ты какими судьбами здесь? — спросил Шимон.

Элиас почувствовал нервическую внутреннюю дрожь в пальцах рук и странное окоченение в ступнях.

Неужели придется еще выслушивать ничего не значащие слова, какими обычно полнится такого рода разговор, когда говорить вроде бы не о чем. То есть это Шимону — не о чем. А Элиас знает, о чем…

И внезапно, радостное, как озноб, с которым не приходит, а наоборот, уходит внезапная лихорадка, пришло решение, такое простое.

— Я недавно разбирал дело Вольфа, так, пустое, но ты, должно быть, слыхал?

Шимон молча кивнул. Выражение лица у него было скрытное и выжидательное.

Элиас сказал, что, видя, как плохо и болезненно выглядит Вольф, он дал ему денег на уплату штрафа и накормил обедом. Элиас старался говорить непринужденно, однако молчание Шимона смущало, заставляло робеть, словно бы спотыкаться на том или другом слове. Неужели он, Элиас, выглядит безумным? И Шимон, заурядный здоровый человек, это почувствовал? Да что почувствовал? Что, в самом деле? Да, Элиас не такой, как многие, он всегда это знал, и Шимон это знает… И хватит об этом!..

Спокойно и уверенно Элиас рассказал, как стал навещать больного Вольфа. Но, конечно, — никаких подробностей, ничего — об их первом разговоре, ни о странном впечатлении, что производят жена и дочь Вольфа. Но, может быть, лишь на Элиаса они производят такое впечатление?..

— Сегодня кто-то в суде говорил, будто в доме Вольфа несчастье. Я вот решил узнать… Но он жив?

— Жив.

Шимон сказал только это «жив», не стал дальше распространяться, не пролился обыденный поток наскакивающих друг на дружку слов и фраз недовершенных. Это смутило Элиаса вновь. Конечно, Шимон ничего не имеет в виду… А что он может иметь в виду? Ведь и не знает ничего из того, что знает Элиас. А что знает Элиас? Можно ли сказать, что Элиас что-то знает? Единственная реальность — это ощущение странности и… страха…

— Хорошо, что жив. А что же случилось с его слугой? Я видел этого парня. Вроде что-то с ним случилось…

— Из окна вывалился.

Шимон произнес эту короткую фразу как-то странно-равнодушно. И в этом равнодушии Элиасу вдруг почудилось что-то издевательское для него, для Элиаса… Как-то странно все шло. И странность эта сбивала с привычной колеи обыденного общения. Теперь Элиасу хотелось просто повернуться и уйти. Но вроде бы так не принято, это заставит Шимона подумать о нем… А что подумать? Подумать, что Элиас…

Но откуда у него это ощущение, будто он, Элиас, в чем-то странном и недоказуемо-скверном замешан? И никто не поймет, в чем именно он замешан, и Шимон прежде всего не поймет. А подумают что-то очень плохое для Элиаса. Но что? Не то чтобы он совсем не представлял себе, что именно подумают. Но представлял как-то смутно. Настолько смутно, что не было ни мыслей, пусть даже нечетких, не представлялось ничего в картинах, эпизодах. Нет. Одни лишь смутные, неотвязные и тягостные ощущения…

Но вдруг пришел совершенно логичный и естественный в данном случае вопрос. И Элиас обрадовался этой внезапной логичности и простоте, хотя сам вопрос был вовсе не радостный.

— Насмерть? — спросил Элиас.

И, чувствуя, что ему необходим если не поток слов, то по крайней мере не краткие фразы… Нужно, да, нужно…

И переспросил:

— Неужели насмерть? Неужели? Бедняга! И как раз когда Вольф так болен…

Но Элиас не ощутил в своем собеседнике обыденного отклика на свои обыденные слова.

— Насмерть, — все так же коротко отвечал Шимон.

И снова почудилось Элиасу, будто брат за ним наблюдает, и наблюдает как-то издевательски, будто давно уличил Элиаса в обмане, и теперь осталось лишь одно — насмешливо, с издевкой наблюдать за попытками Элиаса хоть как-то держаться… Но уже стало мучительно для Элиаса все это. Нет, он все оборвет решительно…

— Жаль, — бросил Элиас так же коротко, как говорил Шимон, — Но поздно уже, мне пора. Прощай.

— Прощай, заглядывай к нам, — простился Шимон с братом.

На этот раз обыденность восторжествовала, и Элиас подумал, а не почудилось ли ему все недавнее прежнее — эта издевательская наблюдательность Шимона. Затем Элиас вдруг подумал, что это «поздно уже, мне пора» звучит как-то двусмысленно.

На следующий день Элиас услышал о смерти Вольфа…

На последнем этаже в одной из комнат четырехэтажного дома сидели у стола молодой человек и мальчик лет пяти. Был канун Рождества. И ожидание праздника, предпраздничные хлопоты были веселы и приятны. Всеми овладело легкое хорошее настроение и радостное предвкушение веселых, сытых и занятных праздничных дней. Снег давно выпал, но холодно не было, а когда солнце начинало ярко светить, вспыхивал радужно снег ровный на деревянных, каменных и черепичных крышах, поблескивала неровным блеском вымощенная обледенелыми каменными плитами неширокая улица. Дома здесь стояли высокие, словно бы вытянутые в длину, многие остроконечные крыши венчались причудливой формы флюгерами. Овальные окна украшались плотными занавесями разных цветов: красными, зелеными, голубыми. Занавеси были из плотной материи, иные — бархатные. На изгибах и шишечках резных металлических балконных решеток и домовых оград легкими кучками налип снег. Были на этой улице и деревянные заборы, а за ними суетились люди на обширных дворах, готовясь к большому празднику. Утренняя служба уже отошла. Широкие двери церкви из розоватого камня были распахнуты. Мужчины выходили, перекинув для тепла шерстяные плащи через плечо или набросив их на голову поверх меховой шапки; женщины прятали руки в широкие, отороченные мехом рукава накидок. Большая розетка выдавалась над стрельчатой церковной дверью, словно каменный розовый цветок.