Ослиная Шура - Александр Холин

В подвальном помещении тоже было что-то от жуткого средневековья, поэтому Шурочка зябко передёрнула плечами. Девушка с рождения гордилась пофигистским отношением ко всему, что случилось или может случиться. Но здесь и сейчас сработала внутренняя защитная интуиция – ощущение опасности – не подвластная никаким пофигизмам.

Стены красного кирпича в белой решётке скрепляющего раствора. По стенам чадящие факелы вместо лампочек. У дальней стены то ли алтарь, то ли жертвенник белого мрамора. Сразу за ним – трезубец, ручка которого переходила в крест, так что крест оказался перевёрнутым. Что-то знакомое почудилось в кресте-перевёртыше, но где она могла раньше его видеть? Этот жутковатый подвал вместе с обитателями внушили всё же что-то похожее на испуг и, если б не Герман, оставаться здесь Шура не стала бы ни за какие коврижки.

– Успокойся. Всё будет хорошо, – услышала она ровный голос своего друга.

– Что – хорошо? – прерывистый голос выдал волнение девушки.

– Я не стал тебе рассказывать раньше, чтобы зря не беспокоить. А сейчас…, – Герман ненадолго замолчал, потом, глядя в упор на Шуру, пронизывая её скользким взглядом анаконды, продолжил, – … сейчас тебе надо пройти инициацию посвящения. Ты будешь посвящена владыке огня Тувалкаину, и он поделится с тобой огнём. В нём ты будешь черпать силу творчества, познаешь истинное созвучие красок, высоту проникновения в суть любой картины или портрета, изведаешь пропасть души человеческой и увидишь её дно.

– Но зачем? – брови девушки поднялись вверх от удивления.

Герман, однако, не слушал, вычерчивая бронзовым жезлом, невесть откуда взявшимся в его руке, магические знаки вокруг головы Шуры. Глаза у него при этом засветились внутренним огнём, лишали воли, попытки сопротивления, даже возражения происходящему. Ей хотелось только одного: подчиняться любому требованию, быть послушной и пушистой.

Шура безропотно подошла к беломраморному пьедесталу, на лицевой стороне которого был бронзовый барельеф льва с человеческим лицом, а тело животного опутали кольца огромной рогатой змеи. Где-то Шурочка уже сталкивалась с такой символикой, только сейчас память не смогла напомнить ей информацию прошлого, да и надо ли?

Важен сам символ – борьба двух стихий, двух ипостасей луны, физического с духовным! Но почему вдруг эта мраморная тумба должна служить алтарём? Сомнения пропали, испарились, когда двое мужчин в чёрных подрясниках сорвали с неё платье и уложили на холодный отполированный камень. Стало ясно – это действительно жертвенник. Или алтарь. Только вот какого бога? К тому же, Герман обещал, что знакомство с мистикой будет интересным.

Страха не было, Шура скосила глаза, стараясь в полумраке подвала разглядеть участников грядущей мистерии. Все собравшиеся успевшие переодеться в бесформенные бесцветные балахоны, заполняли сплошной тёмной массой пространство капища, а по обе стороны от алтаря стояли в виссоновых мантиях Пушкоедов и Герман.

– Отец наш, великий и милостивый! – голос Германа прозвучал под сводами подвала, как раскаты далёкого грома. – Очисти душу мою, благослови недостойного раба твоего и простри всемогущую руку твою на души непокорных, дабы я мог дать свидетельство всесилия твоего…[11]

Он взял правой рукой с аналоя, стоящего рядом, золотую пентаграмму, поднял её над головой и продолжил:

– Вот знак, к которому я прикасаюсь. Вот я, опирающийся на помощь тёмных сил, вот я – провидящий и неустрашимый. Вот я – могучий – призываю вас и заклинаю. Явитесь мне послушные, – во имя Айе, Сарайе, Айе, Сарайе…

Над алтарём пролетела птица, похожая на летучую мышь. Шурочка вздрогнула от неожиданности, потому что летучая тварь чуть не задела тело девушки кожистыми перепончатыми крыльями. А, может, это действительно была только безобидная мышь? Но за ней, загребая воздух краями, будто крыльями, пролетела пурпурно-лиловая материя, за которой, натужено вздыбливая воздух, показался петух в короне. Петух подлетел к алтарному инвентарю и уселся на перевёрнутый крест, то есть на трезубец, установленный в специальном отверстии, и по-хозяйски осмотрел свои владения.

Балахонная паства капища зажгла свечки, как это делают православные на Пасху, и каждый из присутствующих читал вполголоса нараспев то ли молитву, то ли мантру, так что получался ощутимый звуковой фон. Но звук множества голосов не вносил никакого диссонанса в общий ход чёрной мессы. Меж тем Пушкоедов, откашлявшись, продолжил заклинания:

– Во имя всемогущего и вечного… Аморуль, Танеха, Рабур, Латистен. Во имя истинного и вечного Элои, Рабур, Археима, заклинаю вас и призываю… Именем звезды, которая есть солнце, вот этим знаком, славным и грозным, именем владыки истинного…

Стена за алтарём стала прозрачной. Обозначившийся за ней коридор постепенно становился ярче, контрастнее, словно изображение, возникающее на фотобумаге. Подле одной стены коридора стояли в ряд статуи с человеческими телами и головами птиц, змей, животных. Напротив, у другой стены, стояли человеческие скелеты с глиняными табличками в руках. На каждой табличке сверкали золотые письмена, но только разобрать написанное издалека было невозможно.

В глубине коридора показался человек верхом на льве. Вернее, это был призрак, потому что тело всадника просвечивалось и хриплый громкий шёпот, словно внезапный порыв ветра, заглушающий монотонные мантры, пронёсся под сводами капища:

– С вами Бараланиенсис, Балдахиенсис, Паумахийе. С вами сила их и свет невидимый. В этом мире, в инфернальной видимости, в невозможной суете, ненаписанным именем под гласом изувера Иеговы, под звуком которого содрогается планета, мельчают реки, испаряется море, гаснет пламя, и всё в природе познаёт расщепление, говорю: да будет так.

Прозвучавшие с разных концов капища пронзительные звуки труб заставили молитвенников заткнуть уши. Но ещё сильнее прозвучали клубящиеся звуки громовых разрядов и треск электричества. Над алтарём под тёмным стрельчатым сводом опять происходила какая-то возня, будто там устроили молчаливую драку несколько теней, деля меж собой приносимую жертву.

Вдруг всё резко стихло, свалившиеся тишина давила даже больше на разум, на психику, чем шумная возня теней, но где-то далеко послышалось заунывное нестройное пение, как бы продолжающее молитвенное бормотание капища. Пение становилось громче, только слов разобрать нельзя было по-прежнему, появилась лишь пронзительная нота, похожая на последнее прощание отлетающей души. Недовольной медью ударил колокол. Пламя факелов, развешанных по стенам, качнулось под выползшим откуда-то сквозняком.

Это лёгкое движение воздуха вернуло вдруг запоздалое чувство стыда. Шура хотела было прикрыть своё обнажённое тело руками, но с удивлением обнаружила, что оказалась прикованной к жертвеннику: по сути – распятой на нём. И тут пришёл страх.

Настоящий.

Дикий.

Первобытный.

Захлёстывающий разум и сознание, подстрекающий к сопротивлению, к защите, к попытке спастись. Но всё было тщетно. Оковы прочно держали пленницу на алтаре, готовя её к торжественной развязке. Шура инстинктивно пыталась закричать, позвать на помощь, но голос отказался повиноваться. Сквозь губы навстречу лёгкому подвальному ветерку взлетел только глухой хрип, ничуть не похожий на человеческий голос.

Меж тем в руках Германа вместо бронзового жезла сверкнул тусклым безразличием короткий меч. Держа его двумя руками перед собой остриём вверх, он читал едва слышно какие-то заклинания. Голос постепенно становился громче, вскоре уже можно было различить слова:

– …да бых дщерь отселе престала преть длани Денницыны, дабы угобзилися удесы ея[12] …

Одновременно усилилось пение и Шура, очумевшая от страха, но ещё не совсем утратившая способность воспринимать окружающее, увидела выходящих откуда-то из темноты, как из тусклой морской волны, девушек в золочёных пышных одеждах, от которых побежали огненные блики по стенам. Они держали в руках хоругви с изображениями Агнца, Овна, Льва, Лилии и Пчелы. Потом валькирии окружили алтарь, пение стихло. Напротив Германа по другую сторону жертвенника стоял Пушкоедов. В его руках трепыхался белый голубь. Снова прозвучал голос Германа:

– Прими, владыка, посвящённую тебе жертву и возроди её огнём твоим…

С этими словами Агеев взмахнул мечом, Шура завизжала – голос всё же вернулся к ней – и в следующую секунду голубь в руках Пушкоедова, рассечённый надвое, пролил тёплые струи крови на обнажённое тело девушки, дергающейся, будто в предсмертных судорогах на белом мраморе алтаря. В гаснущем сознании Шуры возник Герман, размазывающий голубиную кровь по её телу. Стоящие вокруг одалиски снова запели какой-то языческий псалом, но Шура ничего уже не слышала: психика, сначала приведённая Германом к полному безразличию, взбунтовалась. Сознание отключило разум, оберегая его от сумасшествия.