Подозрительные обстоятельства - Патрик Квентин

Глава 10

В домике возле бассейна я приготовил Ронни мартини, но спиртное на него не подействовало. Сидя на барабанах-стульях мы молча смотрели друг на друга. На душе было тяжко. Все мое существо рвалось к другому миру, к Монике. Всего каких-то два дня назад мы были счастливы и любили друг друга!

Забыв о роли гостеприимного хозяина, я сорвался с места и быстро прошел в дом. В своей комнате сел за письменный стол и тупо уставился на фотографии родителей, которые собирался взять с собой в Париж, но забыл. Передо мной лежала пачка почтовой бумаги — подарок матери. В верхнем правом углу виднелся штамп владельца бумажной фабрики. На мгновение перед моим мысленным взором возник образ Прелести Шмидт, но я сделал над собой усилие и начал писать:

«Моника, дорогая…»

— Так, — вдруг раздался голос за моей спиной, — Даррел Занулс пишет своей дорогой Монике. Так вот чем объясняется поспешное бегство! О, дорогой! Снова я лезу в чужие дела! Ну что у меня за характер!

Я бросил ручку и обернулся, инстинктивно закрыв письмо рукой. Позади стояла Прелесть Шмидт — она успела сменить траурное платье и теперь на ней были белая блузка и юбка.

— Николас, простите меня. Мало того, что весь день вы тосковали по своей дорогой Монике, теперь я отвлекаю вас. Сказывается мое плохое воспитание. Что поделаешь, я сирота, неудавшаяся танцовщица и так далее, и тому подобное. Но я могу быть сдержанной и покорной, право же, могу. Наберитесь терпения и сами увидите.

У нее были зеленые-зеленые глаза и очень длинные ресницы. Я почувствовал, что тоска по Парижу схлынула.

— Привет.

Она с благодарностью улыбнулась.

— О, Николас, вы меня простили. Тогда помогите мне, я умираю от этой ужасной неизвестности: что происходит? Почему Сильвия будет играть Нинон де Ланкло? Почему Ронни сидит возле бассейна, а не в доме? Почему ваша мать готовит на кухне изысканный ужин? И в чем же секрет Вечернего Падения? О, Николас, нет лучшего способа заткнуть мне рот. Клянусь, я не произнесу ни слова. Верьте мне.

Обеими руками она схватила меня за руку и потащила к дивану, единственному месту в этой комнате, где могли разместиться двое. Я не сопротивлялся и, думаю, Пэм одобрила бы мое поведение. К тому же я испытывал неловкость от того, что считал Прелесть автором анонимки. И, прежде чем я сообразил, что делаю, выложил ей все. Она слушала молча, а когда я закончил, изумленно уставилась на меня своими бездонными глазами.

— О, Николас, вы думали, что это сделала она? Вы думали, Анни столкнула Норму с лестницы?

Плохо, когда ваши подозрения высказывает кто-то другой.

— Послушайте, я никогда не говорил…

— Но подозревали. Считали, что она задумала это… Очень мило, по-дружески заговаривала Норме зубы, просила ее бросить пить, а сама уже знала, что вожделенная роль достанется ей. И в критический момент, не задумываясь, сделала важный шаг: когда представился удобный случай, убила соперницу. О, Николас, для этого нужна смелость!

На мгновение Прелесть нахмурилась.

— Но подумайте, какая ирония судьбы! Пойти на преступление в надежде получить награду — желанную роль, славу, деньги… — и ничего! Кому все досталось? Сильвии Ла-Мани!

Она повернулась ко мне.

— Совершенно в духе античных трагедий. Софокл взвыл бы от зависти, а Эсхил уничтожил бы все, что написал.

Когда Прелесть начинала фантазировать, она искренне принимала собственные фантазии за реальность. Это была игра, своего рода «тото», и впервые с момента возвращения домой я почувствовал себя спокойнее.

Она откинулась на спинку дивана и уставилась в потолок.

— Николас.

— Да?

— Выбросьте все из головы. С кем не бывает? Не терзайте себя. Подумайте лучше, какая у вас мать. О, мой дорогой, я помогу вам понять ее. Мы учредим общество «В защиту Анни Руд — убийцы».

Я тоже расслабился и откинул голову. Прелесть была отнюдь не святой и находилась совсем рядом. Я повернулся так, что наши лица почти соприкасались. Париж остался далеко-далеко, а чары Моники на расстоянии перестали действовать. Разве у нее зеленые глаза? Или рыжие волосы? Я обнял Прелесть и прижался губами к ее щеке.

— Прелесть…

— Николас, милый…

Я нашел ее губы. Секунду-другую она оставалась неподвижной, потом слегка отодвинулась.

— Ну вот. Это ритуальный поцелуй, в честь вступления в наше общеетво. Священный поцелуй. А теперь, дорогой Николас, вставайте, вас ждет письмо к Монике.

Я не выпускал ее из своих объятий.

— К черту письмо!

Неожиданно в дверях появился Джино.

— Ники, сынок, быстрее, Анни ждет нас всех. Хочет что-то объявить… О!

Он заговорщицки подмигнул и исчез. Прелесть вскочила на ноги.

— Что-то сказать! Николас, вы не думаете, что она собирается признаться?

Я не двигался с места. Идея Прелести, прежде заманчивая, больше меня не привлекала. Я снова оказался в окружении реального и тревожного мира.

— Николас, пошли. — Прелесть потянула меня за рукав. — Быстрее. Если мы пропустим начало, я съем себя живьем.

Мы побежали вниз. Все, кроме матери, собрались в гостиной. Ронни устроил себе подобие трона. Пэм, не выпуская сигареты изо рта, прохаживалась с Траем по комнате. Дядя Ганс и Джино сидели на диване.

— Ники, что она еще придумала? — набросилась на меня Пэм.

в этот момент вошла мать. Она сменила роскошное траурное одеяние на обычное платье, а поверх накинула фартук. В руке держала бутылку шампанского. Мимоходом с видом ангела поцеловав дядю Ганса в макушку, она передала ее Джино.

— Джино, милый, открой. И принеси бокалы. Соус и все остальное готовы, но могут подождать.

Джино откупорил бутылку и стал разливать шампанское в бокалы, которые достал из бара. Мать внимательно наблюдала за ним. Она предпочитала шампанское. Надо думать, привычка молодости, когда шампанское считалось высшим шиком.

Джино протянул бокал матери. Каждый из нас тоже взял по бокалу, после чего мать с печальной улыбкой повернулась к Ронни.

— Ронни, дорогой, не обращай внимания на мои резкие слова. Все это нужно было сказать несколько недель назад. Конечно, здесь нет твоей вины. Мы все беспокоились только о судьбе бедняжки Нормы. Но сейчас, я убеждена, можно с чистой совестью подумать и о себе.

У Ронни был такой же обескураженный вид, как и у всех нас. Мать поставила свой бокал на стол и улыбнулась.

— Теперь, дорогие, мне следует вас отругать. Нет, не тебя, милый Ронни, моих домашних. Я много размышляла и пришла к выводу, что вы позорно распорядились собственной жизнью.

Огорошенная этими словами, Пэм уставилась на меня. Я ответил ей не менее удивленным взглядом.

— Ты, — мать обратилась, к Пэм, — превосходнейшая дрессировщица собак, быть может; одна из лучших в мире. Но как ты распорядилась своими способностями? Да никак. Ровным счетом никак. А Джино? Когда я вспоминаю твой трюки в Манчестере, то только диву даюсь — где они? Все в прошлом, а ведь тебе нет еще и сорока. Или дядя Ганс, наш добрый, милый дядя Ганс… Я знаю, ты не виноват — кое-кому ужасно надоели тирольские песенки. Но вспомни: ты же виртуоз! Что касается Ники…

Она повернулась ко мне. — Стоило ли, дружок, пересекать Атлантику, чтобы писать никому не нужную скучную книгу? Зачем? Ведь ты прирожденный танцор. Ты забросил Академию танца. У тебя талант, а ты им разбрасываешься…

Пришел черед и Прелести выслушивать обвинения.

— Мне говорили, дорогая, что перед тобой тоже маячила карьера танцовщицы. В чем же дело — ты передумала? Я уверена, что вы все согласитесь со мной: пора положить конец безделью. Я все хорошенько продумала. Начиная с завтрашнего дня, ты, Джино, будешь проводить четыре часа в день в гимнастическом зале в Санта-Монике. Ники и Прелесть начнут брать уроки у маленького божественного преподавателя в Ла-Гинеги. А ты, дорогой дядя Ганс, возобновишь занятия пением, пока твой голос не обретет прежнюю силу. Что же до тебя, Пэм, ты, засучив рукава, займешься Траем. Это не собака, а какой-то стыд.

Вряд ли можно себе представить еще одну пятерку столь же ошарашенных людей, какими оказались мы. Первой опомнилась Пэм.

— Но, Анни… Что? Почему?

— Почему? А разве не ты первопричина? Не ты ли кричишь и стонешь на всех перекрестках о деньгах! «Анни, почему ты не думаешь о своей карьере? Анни, почему ты…» Анни то, Анни се… Если уж ты, так жаждешь денег, вспомни, что время — деньги! Помнишь, однажды ты заговорила со мной, когда все мои мысли были заняты бедняжкой Нормой? Конечно, тогда я ничего не могла предпринять, но сейчас Норма больше не нуждается в моей помощи, и я могу подумать о тебе. Бедняжка Пэм, подумала я, стыдно, что она вынуждена так беспокоиться обо всем… Надеюсь, теперь ты воспрянешь после стольких лет рабства.

Мать замолчала, разглядывая свои руки. Потом улыбнулась и продолжила: