Коридор - Сергей Каледин

Анфиса Григорьевна что-то выкрикивала и костлявой рукой с зажатой в ней мочалкой указывала на дверь. Аня повернулась.

В дверях стояли мужчины в подштанниках и с очумелым восторгом наблюдали за ней.

- Ай! - крикнула Аня и, обхватив руками колени, сунула в колени голову. Узел развалился, мокрые волосы мотались по полу...

- Мой ее, бабка, чище мой!..

Анфиса Григорьевна кинула в Лешку мочалкой, смех задавился, дверь закрылась.

- А ты ополаскивайся... Ничего... Этих теперь не выгонишь... Ополаскивайся, говорю, чего скорежилась?.. Ну, мужики... Ранбольные... Они на тебя не глядят. А и поглядят, не сглазят... У них глаз не тяжелый...

Аня кое-как домылась, не представляя, как она отсюда выберется. И почему-то было не так стыдно, что голая, а вот не очень красивая - ноги толстые...

- Бабка! - в дверь сунулся Лешка.

- Я тебе! Кипятком сейчас!.. Лешка убрался.

Первой на выход пошла Анфиса Григорьевна, следом, съежившись, робко ступала Аня.

- Чтоб духу вашего!.. - Анфиса Григорьевна открыла дверь.- Да здесь и нет никого. Посовестились, жеребцы!.. Одевайся.

Ранбольные сидели у входа в санпропускник и негромко галдели.

- Не стыдно! - появляясь в коридоре, сказала Анфиса Григорьевна.Софья Лазаревна племянницу привела помыться, а вы... Охальники!

В коридор вышла Аня. Ранбольные смолкли.

- Здравствуйте! - Аня гордо вскинула голову. Сейчас ей казалось, что с распущенными волосами она похожа на Елену Прекрасную.- Выздоравливайте. Всего хорошего.- И поплыла по коридору.

- Ты где живешь? - крикнул Лешка. Аня обернулась:

- В Москве.

- Дай телефон! Я после войны на тебе поженюсь. - Я за тебя не пойду ты на чучело похож!..

El-24-96.

Аня вышла на улицу. Было холодно, откуда-то взялся

ветер.

5. ЛИПА И ГЕОРГИЙ

Из эвакуации Люся вернулась весной сорок четвертого.

Паровоз медленно втягивал состав в межперронный коридор. Липа металась по платформе, кидаясь к окнам вагонов, забитых не теми, чужими, лицами,указать номер вагона в телеграмме забыли.

Наконец паровоз уперся шипящим носом в тупичок, и перед Липой как по команде оказались за окном Люся, Лева и маленькая головастая девочка с двумя бантами,

Таня.

Первая вышла Люся, Липа кинулась к ней, обняла, заплакала. Посолидневший, с усами Лева подал теще набычившуюся внучку, потом вещи, потом спустился сам, Липа целовала Леву, а сама тем временем заглядывала ему через плечо... Но с подножки на московскую землю сыпался галдящий незнакомый люд.

Только сейчас Липа отчетливо поняла, что Аня из вагона не появится. Ани больше нет и не будет никогда.

- Георгий... Жоржик! Анечка-то не приедет... - Ошарашенная своим неожиданным открытием, Липа ткнулась мокрым лицом в потертое драповое пальто мужа, черная косынка съехала ей на затылок.

- Ты почему волосы перестала красить? - раздраженно спросила Люся.

- Волосы? Какие волосы?.. Все-таки... Люся, какая ты... Жестокосердная,- Липа с трудом подобрала нужное слово.

- Не ругай маму! - пробасила Таня, держась за Люсину юбку.

Люся заставила себя улыбнуться.

- Действительно! Вот внучку тебе привезли. В целости и сохранности.

Липа, вытерев слезы, присела возле девочки.

- А как меня зовут, ты помнишь?

- Баба Липа.

- Ах ты, моя дорогая, умница ты моя!.. - Липа подхватила внучку на руки и заплакала в голос. Поплакав, она озабоченно оглядела вещи.

- Люся, ты места пересчитала?

...Пока Лева таскал вещи на четвертый этаж, Люся, оторопев, знакомилась с новой обстановкой квартиры, вернее, отсутствием обстановки, про пожар ей в Свердловск не сообщали.

Стены были шершаво выкрашены темно-синей масляной краской, в большой комнате стоял стол, незнакомый шкаф и две кровати из маленькой комнаты. На стене висела большая карта, проткнутая красными флажками на булавках по линии фронта, а возле шкафа, под узким транспарантом "Жертвы войны", вырезанным из газеты, в ряд фотографии: Михаила Семеныча, Георгиева брата Вани, Романа и Ани.

- Что это?! - воскликнула Люся и потянулась сорвать "Жертвы войны".

- Люся! - строго одернула ее Липа.- У тебя есть своя комната, будь добра, ничего здесь не трогай... Конечно, ты много перенесла, стала нервная, но...

Георгий уже открывал бутылку с водкой, и Липа тащила из кухни прикрытую полотенцем кастрюлю с пирогами, первыми с довоенных времен.

- Ну, с приездом! - нетерпеливо сказал Георгий.

- ...Ходила в баню и, пока возвращалась, простудилась... Такая погода: то жарко, то холодно...

Люся говорила, с трудом сдерживая раздражение. В свое время она подробно описала им все обстоятельства смерти Ани, но Липа заставила рассказывать все сначала. Зачем это нужно? Она сама тогда три дня ревела не переставая, но ведь прошло два года. И столько вокруг смертей...

- ...Лева пришел через два дня, она уже мертвая. Вскрытие показало: крупозное воспаление легких. Наверное, пришла домой, легла, думала, пройдет... Потом, конечно, хозяйку звала, а та не слышала, а может, и не хотела слышать. Утверждает, что не слышала. Ты же знаешь, какое там отношение к эвакуированным...

Вместо морковного чая с сахарином Люся предложила пить кофе. Она купила его в Свердловске еще в сорок первом году целую наволочку, когда все магазины были завалены зеленым кофе. Кофе никто не брал, хотя давали его без карточек, а может быть, именно потому.

Скептически попыхивая папироской, Липа наблюдала, как дочь рассыпала зеленые зерна на противень и задвинула его в духовку. Георгий в комнате, повеселевший, завел дребезжащим голосом свою любимую; "Высоко поднимем мы кубок веселья..."

- Подымем, подымем... - пробормотала Липа, наблюдая, как Люся вытянула из духовки противень и мешалкой для белья шуровала буреющие зерна, подернутые маслянистой испариной.

Едкий, незнакомый, но приятный дух витал по квартире. Липа по-прежнему недоверчиво дымила в передней, на всякий случай морщась от кофейного аромата. Когда же наконец зерна поджарились, Люся растолкла их в ступе, отчего запах стал такой силы, что пришлось рас-,пахнуть дверь в коридор. Кофейный продел Люся отварила в кастрюльке и понесла в комнату.

Липа, брезгливо поджав губы, отхлебнула незнакомого питья и неожиданно осталась им довольна. Георгий замотал головой, многозначительно поглядывая на неоконченную бутылку.

На запах кофе возникла Дуся-лифтерша поприветствовать вернувшихся соседей. Ей тоже дали попробовать зелья. Дусе не понравилось - горький, то ли дело какавелла с американской сгущенкой.

А к кофе Липа позднее пристрастилась и пила его в основном на ночь, уверяя, что способствует сну.

Война с приездом дочери для Липы почти окончилась: отца давно уже не было в живых, брат погиб, Анечка

умерла, Марья в совхозе - волноваться Липе теперь было не за кого. Теперь она не бросалась к репродуктору, когда передавали сводку Информбюро: она уже не беспокоилась, как раньше, что немцы, не дай бог, прорвутся к Уралу.

За окном по-прежнему, по-довоенному бубнил молком-бинат, галдел диспетчер, разгоняющий составы по трем вокзалам, субботними вечерами и по воскресным утрам пробивался колокольный звон со стороны Елоховского собора, куда Дуся теперь регулярно ходила для поддержания репутации верующей.

Лева остался жить в Басманном, хотя прописан был в Уланском. Мысль о возвращении к матери даже не приходила ему в голову. Дело в том, что Лева после второго ареста отца боялся Уланского и старался даже пореже туда звонить, что, впрочем, встречало полное понимание Александры Иннокентьевны. Да и Люся, повидав мужа в роли главного инженера, была против раздельного проживания.

Время от времени Александра Иннокентьевна интересовалась для порядка: почему Лева так редко заходит? В ответ Лева бубнил про здоровье дочери, вернее, про нездоровье, что было чистой правдой, потому что Таня, ходившая босиком по вонючим торфяным болотам, поедающая пойманных Левой карасей не только в сыром, но иногда и в живом виде, здесь, в Москве, под Липиным руководством, стала сопливиться и температурить.

От Александра Григорьевича вестей не было уже три года.

В начале сорок пятого Лева защищал диплом. Диплом Лева защитил на "отлично" не только благодаря знаниям. На государственную комиссию произвело неотразимое впечатление то, как диплом был оформлен. Набело диплом переписывал Георгий тем самым каллиграфическим почерком, за который в свое время был принят конторщиком в Русско-французское акционерное общество.

Запершись у себя в кабинете,- заместительница говорила всем, что он уехал в банк,- Георгий Петрович выводил непонятные слова по торфоразработкам на мелованной бумаге с водяными знаками, оставшейся с дореволюционных времен, предварительно отстригая ножницами грифы, в оформление которых входил двуглавый царский орел.

Когда Георгий переписывал просто слова, дело шло без задержки; если же слова попадались иностранные