Коридор - Сергей Каледин

Люся замотала головой, одна папильотка отскочила и упала на глиняный пол. Немец нагнулся за ней. Сквозь синий халат проступили его лопатки, как тогда, при первом знакомстве.

...Немцы размывали монитором торфяную залежь. Люся искала Леву - Танька затемпературила, надо посылать за врачом. Пучок у нее развалился, и волосы мотало по плечам влажным от болотных испарений ветром.

- Главного инженера не видели? - по-немецки крикнула Люся ближайшему немцу.

Тот вытянулся перед ней-, испуганно пожал плечами.

Ветер кинул прядь волос Люсе на лицо, она раздраженно откинула их за спину, выудила из оставшегося пучка две шпильки, одну в рот, а второй стала суетливо, не туда, зашпиливать мешающие волосы.

- ...на этом болоте чертовом,- бормотала она.- Все волосы... Пропади ты пропадом...

- Вам нужна прическа, фрау,- тихо сказал немец и в подтверждение своих слов протер единственное стеклышко очков от торфяной грязи. Он дотер стеклышко и снова вытянул руки по швам.- Ханс Дитер Берг. К вашим услугам... Дамский салон "Лорелея"...

Вечером в барак к пленным зашел десятник:

- Парикмахер кто? К начальнику!

- Переведи ему,- не отрываясь от ужина, буркнул

лева,- пусть горбыль берет на узловой и пристраивается к конторе сзади, чтобы не видно было. Пусть напишет, что надо: ножницы, бритвы... И очки пусть. А то циклоп какой-то: один - пусто. Бегом в барак!

Люся перевела. Все, кроме последней фразы. Парикмахер вытянулся, щелкнул каблуками и вышел.

Люся поглядела на мужа с брезгливым недоумением;

- Ты как с человеком говоришь?! Жрешь сидишь, свинья розовая...

- Во-первых, я не свинья, а розовый - пигментация слабая.

- Мозги у тебя слабые!

- Не кричи на папу,- выговорила Таня, уставившись в тарелку.- Он не свинья.

Лева погладил дочь по голове.

- Все же я главный инженер.

- Дурак ты главный, а не инженер! Дочери бы постеснялся. Спать! крикнула Люся Тане и для убедительности замахнулась.

Девочка привычно втянула голову в плечи, молча выбралась из-за стола:

- Спокойной ночи.

- И ко мне больше не лезь! - орала уже по инерции Люся.- В барак! К лепухам своим! Главный!.. Дочь по головке он гладит! А ребенок вместо школы козу пасет? Главный!..

...Несколько дней после разговора с парикмахером Люся еще сомневалась, ехать или нет в Прибалтику, а потом махнула рукой: черт с ним, поеду путевка бесплатная. Правда, Липа кричала по телефону, что как она может бросить ребенка, не выведя ему до конца солитера, бросить мужа, который, судя по Люсиным же истерикам, завел себе женщину. И вообще: если Люся всерьез решила рожать второго, то о каком пансионате может идти речь - надо спокойно вынашивать ребенка в привычных условиях.

Может быть, Люся и отказалась бы от путевки, если бы Липа так не квохтала. Дело в том, что Люся уже давно привыкла перечить матери - только чтобы не походить на нее. Она не хотела восклицать: "Вы представить себе не можете!" - и всплескивать при этом руками, не хотела носить байковые штаны, не хотела всю жизнь иметь один и тот же берет и одну сумочку, которая заменялась, лишь когда протиралась насквозь и из нее выпадало содержимое. Не хотела ходить, как мать, быстро-быстро перебирая ногами. Стискивая зубы, она не раз

упрашивала Липу: "Почему ты так ходишь, мама? Ведь ты рослая женщина". На что Липа неизменно отвечала: "Hac в гимназии так учили: вы не солдаты, а барышни". Отчаянно ненавидела Люся "жезлонг", "санаторию", "жизофрению", "жирафу" и "таберкулез" - именно так произносила Липа эти слова. И походку Люся выработала себе непохожую на материну: плавную, неторопливую, легкую. Когда праздновали День Победы, главный врач областной больницы, высокий мужчина со старомодной бородкой, за столом все время говорил ей комплименты. "Такая стать!.. Сознайтесь, Людмила Георгиевна, вы из порфироносной семьи!.." А мечтой "порфироносной" Людмилы Георгиевны было кресло. Кресло и стопка красивых носовых платков и чулок хоть несколько пар, но главное - кресло. В Басманном для сидения, до того как отец спалил квартиру, употреблялись только венские стулья, потом их заменили табуретки от которых и у Люси, и у Ани даже в ранней молодости начинала болеть спина. Кресло... Как в кино или у Василевской.

На Рижском взморье Люсю поселили в коттедже, дощатом промерзшем домике без обогрева, объяснив, что в мае уже тепло. Вторых одеял не давали, зато разрешили накрываться тюфяками из пустующих комнат. Тюфяки были под стать домику, промороженные насквозь, и согревалась под ними Люся к утру, когда надо было вставать. Но все равно ей здесь нравилось. Она много играла в волейбол, забыв про нараставшую беременность, и вспомнила, что когда-то умела красиво свистеть. Когда она выбила себе мячом палец, врач пансионата, молодой латыш, очень внимательно и почти безболезненно вставил его на место, сопровождая починку пальца красивым мужественным молчанием. О такой манере мужского поведения Люся за годы, прожитые с Левой, успела совсем забыть и теперь, к своему удивлению, чувствовала, что этот незнакомый латыш, про которого она знает лишь, что его зовут Янис, очень ей нравится. Что делать с этим Новым для нее ощущением, Люся не знала и тоже помалкивала. Когда палец был готов, Люся сказала, что прийти на перевязку сможет послезавтра, врач кивнул и сказал "я", что по-латышски значит "да". Люся сказала, что и по немецки "да" звучит так же, и Янис улыбнулся.

Накануне отъезда Люся с Янисом стояли в очереди в и какой-то полупьяный полковник привычно лез без очереди.

- Убирайтесь прочь, полковник! - громко сказала Люся неожиданно для себя не матом, а на аристократический манер. И добавила на современном языке: - Будем говорить с вами на партгруппе!..

Полковник, удивленный первой половиной Люсиной тирады и полностью ошалевший от второй, мгновенно испарился, а Янис смотрел на Люсю своими большими серыми глазами викинга, молча поглаживая ее руку в шелковой, перчатке; перчатки эти подарил ей он.

Янис дождался отправления поезда, сделал несколько шагов за удаляющимся вагоном, помахал ей и скрылся из вида. Люся крепко зажмурила глаза, потом с силой их распахнула. Так. Все. Домой. У Таньки солитер. Левка блудит с нормировщицей. Ей через четыре месяца в декрет.

Люся взяла с пола чемодан и переложила его наверх, чтобы не разбить ногами подарки. Себе сервиз, Липе сервиз, свекрови - креп-марокеновое платье, пускай заткнутся! Георгий просил на него не тратиться. Таньке забыла, а Левка наказан.

Пока пена размягчала шероховатость кожи - результат вчерашнего перепоя,- Лева Цыпин думал о жизни, перебирая все "за" и "против", крутил свою биографию назад. "Против" было, как ни крути, больше. Лева медленно ворочал похмельными мозгами под уютный вжик опасной бритвы, которую Ханс Дитер Берг правил на офицерском ремне справа от Левы.

Лева перебрал в памяти свою женитьбу, всю, с самого начала: от сеновала под Калинином до сегодняшнего дня.

- Да-а-а,- Лева тяжело вздохнул.

- Вас? - спросил немец, чуть наклонившись к нему.

- Брей,- выдавил Лева, не открывая глаз.

Чудные люди, думал он о пленных. Хоть речку взять... На изгибе, где она ближе всего к баракам подходит, разбили пленные ее на части: в одном месте воду брать, ниже - мыться, потом - стирать, и все с табличками. И интересно, теперь вон даже наши местные их правил придерживаются.

- Герр оберет, делайте ваше гезыхт...

Лева открыл глаза.

Перед ним стоял пожилой немец в очках и учтивым жестом предлагал приподнять подбородок. Лева задрал голову.

Не только одно похмелье мешало Леве вернуться в хорошее настроение. Было еще обстоятельство. Нормировщица Нина, с которой у Левы сложились отношения, заявила, что вроде беременна. Как по команде, главное: с одной стороны - Люська, с другой - Нина. А к бабке, обслуживающей Дедово Поле,наотрез: или, говорит, рожать буду, или вези в Москву к нормальному врачу. Вот ведь чего надумала!..

Еще догадается Люське трепануть, как вернется...

- Эх, Ханс, Ханс... - вздохнул Лева.

- Битте? - замер парикмахер.

- Да это я так, брей,- Лева усмехнулся.- Брей дальше. Родинку не смахни.- Лева ткнул пальцем в маленькую нашлепку над верхней губой.

Парикмахер намылил ему лицо, двумя пальцами нежно взял главного инженера за нос. Вдруг Лева открыл глаза и медленно отодрал его пальцы от своего носа.

- Слушай,- подался вперед Лева из старого зубоврачебного кресла, добытого для парикмахерской в областной больнице.- Слушай-ка... А может, мне вообще отсюда... В Москву перебраться, а? Сколько можно на болоте сидеть? Людмила в положении...

Ханс Дитер что-то залопотал, пожимая плечами, но Лева уже прозрел окончательно.

Запело радио. Абрек, постанывая, заворочался в передней на сундуке, прихваченном с Дедова Поля. Терпеть дольше шести ему было трудно.

Люся заорала из маленькой комнаты, чтобы сделали радио потише; орала она так почти каждое утро, но сделать потише было никак нельзя. Репродуктор висел в углу, а угол загораживал шифоньер. Радио как включили в тридцать третьем году, так и не выключали. Даже когда маляры в сорок втором после пожара, учиненного Георгием, красили стены, радио работало. И громкость у него была одна - максимальная: включил, выключил - и все. Раньше звук никому в квартире не мешал. Липа считала: хочешь спать - уснешь. Теперь, после окончательного возвращения с Дедова Поля, радио стало беспокоить Люсю. Липа говорила: "У Люси нервы".