Купчая - Юлия Григорьевна Рубинштейн

свою обычную сумку, с которой ходила на работу. Задумалась на минуту, достала её, раскрыла и снова обернулась к Ивару. Он понял, достал из кармана те золотые вещи и сунул в сумочку не глядя.

Идя вниз и слыша шлёпанье сандалий сына позади ровно в трёх ступеньках – он всегда так ходил – Кристина вспоминала первую зиму без Игоря. Адрес его родных в Беларуси она знала, но ни на одно письмо он не ответил. Телефон почти сразу отключили за неуплату, ведь даже хлеб стоил сумму, сравнимую с её декретным пособием. А к тому же и пособие перестали платить ещё в феврале, когда Ивару исполнилось полтора, в точности по закону. Она работала, и сын рос у неё в дежурке, потому что плата за детский садик была тоже больше зарплаты, а потом садик закрылся вовсе. Когда надо было обменивать паспорт, она написала в анкете «замужем», но потребовали копию документов мужа, подтверждающих его гражданство. Нет? Тогда справку с его нового места жительства. Тоже нет?

– В гражданстве Латвии отказано, – сказала седая дама с высокой причёской.

Вот тут-то и возник Озолс. Собственно, он был всегда, вдруг со смятением поняла Кристина. Он вертелся вокруг ещё тогда, когда профорганизация судоремонтного устраивала общие весенние балы заводской и училищной молодёжи. Так это называлось. Девушки-медички поздравляли юношей-судоремонтников с днём советской армии, а те их – с женским днём восьмого марта. На одном таком балу появился в её жизни Игорь – он их организовывал, и не всегда получалось потанцевать с начала и до конца. Всё время куда-то исчезал – на сцену, за сцену, в толпу, откуда иногда раздавался его голос, объявляющий какой-нибудь весёлый конкурс. А Озолс всегда был. Кто он был такой? Наверное, работал на судоремонтном. Приглашал на вальс, оказывался напротив, когда танцевали шейк. Она шла танцевать с Игорем, потому что руки у Игоря были тёплыми и не были липкими. Потому что Игорь мог сказать про плюс и минус в розетке. А мог спросить, хорошо ли кормят в училищной столовой и сыты ли у Кристины дома, может быть, надо организовать «какое-нибудь профсоюзное масло»… И вот теперь, когда Игоря не стало рядом, Озолс возник опять.

– Я могу переговорить с госпожой Вайман.

Голос у него был таким же липким, как руки.

– Ты напишешь заявление, что связи с бывшим мужем не имеешь больше года, а я сделаю справку из управления почт насчёт писем.

Справку Озолс и правда достал. Что за период с января по июль девяносто второго года она, Кристина, отправила в Брест, Беларусс, столько-то писем, ответов же не получила ни одного. И утомительно долго хвастался, каких же трудов это стоило, сколько он приёмных прошёл – и даже намекал, что не всё было бесплатно. Она, помнится, тогда вспылила, спросила: сколько, голодная буду, но с этим долгом расплачусь. Он смущённо, скользко хихикал – так она и узнала, что он может если не стыдиться, то смущаться. И поспешно ушёл. Всё-таки ум какой-то есть, решила она, если даже не ум, то такт, чувство сообразности. Может быть, поймёт, что не нужен, что противен. Однако не понимал.

А ещё Кристина тогда подумала: неправду говорят насчёт оккупантов, насчёт гнёта Москвы и прочего. Говорят, что при советской власти за всеми следил всемогущий КГБ. А сейчас кто за всеми следит? Нет уже той власти, а сколько она писем отправила – может узнать любой Озолс, который хоть и влезет везде без мыла, но он же не полицейский, не таможенник, не сыщик? Какое у него право знать про её письма? Раньше за ней никто не следил, а теперь следит почта, оказывается. Да ещё по указке Озолса. Кто же тогда оккупант? Тот, у кого карман толще? Выходит, теперь оккупант – от слова купить?

Чтобы не быть вынужденной ни от кого зависеть, Кристина собралась уйти из больницы и работать частным порядком. Сама на себя. Спрос всегда есть. Ходить к людям, которым назначено лечение, уколы делать. Да мало ли что ещё. Заведующая отделением Марта Зедыня смеялась: ты что такое выдумала, тебя никто не выгоняет, кто-нибудь хоть раз пожаловался, что, мол, медсестра не говорит по-латышски? Хочешь работать частницей – ну что ж, тебе сына кормить, но не позорь нас, если уходишь – ты уходишь не из-за дрязг, а на заработки. А вообще-то многие совмещают… Кристина понимала, что её не гонят, уважают, что вышло неловко – она, получается, приписывает Марте какие-то косые взгляды, чуть ли не интриги. Извинилась и осталась.

Латышский паспорт, паспорт гражданки Латвии, она в итоге получила. Там значилось – разведена, возвращена девичья фамилия Видземниекс. Озолс возникал возле неё ещё раз-другой. Не нужна ли помощь в аттестации на повышение оклада? В такой-то частной медицинской фирме требуется медсестра… Теперь он был настойчивее, прямо говорил: мы оба свободны, почему бы? Неуклюже шутил: а если я обижусь и перестану помогать?

Становился он при этом не забавен, не смешон, а скорее страшен. Бесцветные глаза взблёскивали, как ножи в старых детективных фильмах с хулиганами в подворотнях. Рот кривился как-то злорадно. И ведь не сказать, чтобы у него была отталкивающая внешность – нет, тихий аккуратист. Заурядней заурядного. Правильный овал лица, слегка ввалившиеся щёки, как у человека, соблюдающего умеренность в еде, соломенные, всегда гладко причёсанные на пробор волосы и такие же прилизанные тонкие светлые брови, две небольшие залысины по бокам лба, чуть ли не до сияния умытая белая кожа. Только несколько веснушек вокруг короткого носа нарушали чисто выметенный вид этой физиономии. Но когда он раскрывал рот – тонкогубый бесстрастный рот, то словно вылезала откуда-то какая-то липкая грязь. Не изо рта, ни в коем случае, а как будто изо всех углов сразу. Гладкость причёски оборачивалась засаленностью. Зубы не улыбались, а скалились по-шавочьи. Казалось, что даже уши, крупные, расплющенные, хрящеватые уши шевелятся плотоядно, словно готовясь выполнить команду «фас» – вот только кто её должен был отдать?

Кристина помотала головой, отгоняя неотвязное видение этого лица, явственное, как двойной портрет, благостный в молчании и заставлявший её всю напрягаться, едва раскрывался его рот. Перед ней были две хорошо знакомые ступеньки к двери полуподвала под сбегающей к земле, крашеной суриком железной крышей, пристроенной к обыкновенной краснокирпичной пятиэтажной хрущёвке. На двери висела табличка: «Отделение партии За Права Человека в Единой Латвии». По-латышски и по-русски.

Первый раз она очутилась здесь, как раз когда была эта история с письмами. Когда она поняла, что «оккупанты» за ней не следили, а эти – следят. С писем началось, письмами в тот раз и