Купчая - Юлия Григорьевна Рубинштейн

работа. Дом был горздравовский, один из последних, в котором квартиры ещё давали по советским правилам, и все в нём знали всех. А господин Озолс – чужой, и кофе с ним мама не пьёт.

Но сегодня Кристина особенно не хотела даже говорить о нём. И слово «господин» вдруг так некстати обнаружило свой настоящий смысл. Господин. Хозяин. Ждёт не дождётся заполучить в хозяйство хозяйку. Даже в больницу прибежал, чтобы сообщить: мол, решение комиссии положительное, и это невзирая на твою бывшую фамилию. Значит, они там все не умнее тебя, ответила Кристина, иначе бы радовались, что я фамилию сменила с Ивасёнок обратно на Видземниекс, а не в другую сторону. Значит, патриотка. Что тут ещё решать, когда родилась тут, всю жизнь тут. И это ничтожество, липкий, как смола, человечишко совершенно без гордости, он ещё намекает, что оказывал какую-то протекцию, как-то там по особому представил факты её, Кристининой, биографии. Мол, родители служили в Красной Армии. Тогда как у него-то, дескать, дед и дядя во время войны служили в легионе, поэтому вот он – гражданин без сомнения и может составить протекцию тем, кто вызывает сомнения…

Руки Кристины действовали механически. Синее газовое пламя, шёлково развеваясь, уже лизало бок чайника. Нарисованная на желтоватой эмали суриковым контуром розочка будто шевелила лепестками в горячем токе воздуха, казалось, что она расправляет их, согреваясь, – в кухне было зябковато, форточка простояла открытой всю ночь: ложась спать без мамы, Ивар её не закрыл. На коричневом глазурованном керамическом блюде, купленном ещё при вселении, уже лежала небольшая горка ломтей ржаного хлеба. Уже появились из недр холодильника эрзац-масло – Кристина не запоминала названий всех этих «Хальваринов», «Воймиксов», «Рам» и прочих, выбирала просто по ценнику – и плавленый сырок с тмином. На дежурстве, как правило, удавалось вздремнуть – отделение, в котором работала Кристина, гинекологическое, было спокойным, доктор Марта Зедыня любила говорить: мы не аварийная, не скорая, мы не спасаем, а лечим, чтобы спасать потом не пришлось. Но всё равно отдых был нужен, в голове царил беспорядок, и всё из-за этого…

Ивар уже уплетал намазанный ломоть хлеба, шевеля большими, тонкими на просвет ушами. Глаза тоже то сощуривались, то расщуривались в такт движению округлых румяных щёк. Вот он доел бутерброд, насыпал в свою кружку растворимого какао из пластмассовой банки с весёлым, отвязным кроликом на этикетке – и вдруг взволновался, зашарил по карманам:

– Мама! А это правда золотое? Если золотое, тогда это тебе, я всё равно носить не буду!

На ладони сына лежали запонки и булавка для галстука. Жёлтого металла, украшенные резным янтарём.

– Ивар, откуда это?

– Это господин Озолс.

– Что – господин Озолс? Подарил? Тебе?

– Он сказал – наденешь это, когда… Мам! Я всё равно это носить не буду! – и залился алым смущением так, что даже веснушки потемнели, из медно-рыжих сделались чуть не шоколадно-бурыми.

– Когда что? Ивар, пожалуйста, правду. И по порядку.

– Правду, мам! Он сказал, что для тебя у него есть ещё, больше и дороже. И что никто не знает, сколько там было.

– Где это – там?

Перед её глазами вдруг живо встала женщина, упавшая сегодня в обморок в морге. Жёлтое лицо. Как вот этот резной янтарь. Не бледное, бескровное, а жёлтое, как у вьетнамских торговцев на рынке. Озолс был на выселении? И посмел предложить ей вот так, в обход, через сына, добытое грабежом?

– Допивай свой какао, и мы пойдём вместе.

Ивар положил на стол украшения.

– Не пойду.

Он опустил голову, и курносый нос его стал казаться длиннее, словно повзрослел и обрёл решительность.

– Ивар, это чужое. Мы должны это вернуть.

– Господину Озолсу? Я к нему не пойду! – вспылил Ивар и опять покраснел. – Ты не думай, мам, это я в первом классе хотел на тебе жениться, я знаю, что так не делают, но ведь я розетку починил, утюг починил, посуду мыть – мою. Нам и без папы нормально живётся. А потом поступлю в мореходное и буду на полном обеспечении…

Так вот почему сын не хочет сказать, когда и зачем этот Озолс желает видеть его в золоте.

– Не бойся, – и Кристина провела ладонью по рыжим вихрам Ивара. – Мы пойдём к друзьям.

– Это к тем, которые не пришли? Да, мам?

Кристина молча убрала со стола, сын помогал. Их вновь окружал тот же самый кокон взаимопонимания, взаимодействия, руки обоих двигались слаженно, привычно – за почти десять лет такого существования в коконе на двоих. Иногда Кристина жалела, что их двое, а не трое или больше, четверо, скажем. Но… Разве она одна такая? И разве она должна была быть причиной невыносимой жизни Игоря?

Это началось резко, в том самом чёрном январе – пусть беда случилась в Вильнюсе, а не в Риге, но если раньше бывали угрожающие записки в почтовом ящике и отдельные выкрики «чемодан-вокзал-Москва», то теперь Игоря просто уволили, потому что профсоюзные организации везде закрывали, объявив их «пособниками оккупантов». Дважды на него нападали на улице. Кристина была в декретном отпуске, Ивару было меньше года.

А ведь это Игорь предложил назвать его так – «пусть зовут по-латышски, латыши, если хочешь, самые советские люди, красные стрелки». Теперь он звал её домой к родным, в Брест. Говорил: «Там завод – не завод, а заводище, медсёстры везде нужны, при заводе и ясли есть, Ивасику вот-вот год, и я не забыл, как чертежи выглядят и где в розетке плюс, а где минус…» – тут он начинал заразительно хохотать, откидывая русый чуб. Когда-то Кристина пугалась и переспрашивала: а где там минус? – на что он объяснял, что это студенческая шутка, пока она, наконец, не запомнила. Уговорил ведь, уехал поступать на работу сам, искать работу и квартиру ей. Но тут грянул август летней грозой, как молния в море ударила, и раздалось море до самого дна, рассыпалась страна, как сказочный янтарный замок – кто его видел, тот замок, и кто её теперь помнит, ту страну? Всякий помнит, что хочет помнить. Игорь помнил завод, выпускавший что-то электронное, и помнил, как легенду, что во время революции были латышские стрелки. Она помнит Игоря и как им с Игорем дали квартиру как раз когда родился Ивар. А этот тип Озолс, что он помнит?

Кристина вздохнула и надела плащ.

– Сын, возьми там мою сумочку.

Ивар хорошо знал, где у мамы сумочка, которую она всегда берёт с собой, когда идёт туда, где будут спрашивать, или где мама сама будет просить что-нибудь. У неё там паспорт, его, Ивара, свидетельство о рождении, и ещё что-то. Раз он ещё не обут, а мама уже обувается – надо принести, вопросов нет. Вот она уже положила сумочку в