Право на риск - Валентин Аккуратов

Фу, Веселый…

Он бросился на грудь, стараясь лизнуть в лицо, лаял и визжал.

Пес, живой характер которого и стал кличкой, с момента посадки приутих. Один не отходил от корабля. Во сне то и дело настораживал уши. Крутясь около нас, он время от времени рычал в сторону торосистой гряды.

— Что, Веселый, приуныл? Или далеко заплыл?

Пес жалобно не то взвизгнул, не то взлаял, оскалил зубы на торосы и, путаясь в ногах, уныло поплелся со мной к самолету.

Лагерь продолжал спать. Взглянул на часы. Близилось условное время, когда Рудольф должен вызывать нас. Потрепав умную голову Веселого, влез в самолет и пробрался в кабину.

Диапазон коротких волн словно вымер. Зато длинные бушевали концертами, речами… Стоп. На волне восемьсот метров забились точки, тире. Звуки шепелявят, но почерк очень знакомый:

«…Вас приняли хорошо… пока… следующего срока…»

Тут колоратура сопрано ворвалась в уши. Мне бы эту певицу под горячую руку! Проклинай ее не проклинай, а мощная станция забила киловаттную Рудольфа. Подстроиться — у приемника подобной роскоши не предусмотрено. Однако позывные «РА» явно означали: остров связался с самолетом Алексеева. Он тоже не нашел лагерь папанинцев и тоже сел где-то во льдах? Где? Почему? Все ли у них в порядке?

Наверное, мои реплики в адрес американки-сопрано были столь громки и выразительны, что разбудили Илью Павловича, спавшего в палатке. Я увидел его у камбуза, выключил приемник.

— Доброе утро, командир!

— Привет, Валентин. Что нового в эфире?

Рассказал. Мой возбужденный вид озадачил Мазурука.

— Ты вот что… Не изматывай себя. Иди спать. К вахте разбужу.

Спа-ать… Одно слово действовало сильнее хлороформа. Только вахта на передатчике само собой, а кто же на рации дежурить станет? Нет, не пойдет.

— Алексеев где-то сидит… А с Молоковым что? — чтобы не спорить с командиром, завожу разговор на самую животрепещущую тему: «Кто где? С кем что?»

— Чертова радиосвязь, — пробурчал Мазурук, возясь с паяльной лампой.

Я стал вытаскивать аварийный агрегат — движок «пияджо» — на снег. Держать этого чадящего дьявола в корабле было невозможно. Болты, врезанные в сырую сосновую «станину», прокручивались, падали в снег. Их приходилось вылавливать скрюченными от мороза пальцами. Перестановка движка каждые полчаса требовала немалой физической силы, но это чепуха. Главное — заставить движок работать, привести его в действие. Это занятие требовало от нас большего — колоссальной выдержки и ангельской кротости…

Фритьоф Нансен назвал умение ждать величайшей добродетелью исследователя Арктики. Нужно добавить — спокойствие обязано быть матерью этой добродетели. И мы с кротостью святых отдавались пыткам капризного движка. Он же мог вдруг начать вращаться в иную, чем положено, сторону, не заряжая, а разряжая и так подсевшие аккумуляторы. Однако мы готовы были поить его своею кровью, лишь бы адская машина вращалась.

Шум паяльной лампы, чихание движка привлекли внимание Веселого. Пес тщетно пытался по трапу забраться в самолет. Так бывало всегда, когда люди начинали возню у машины.

— Валентин, — улыбнулся Мазурук, — собака соображает, что выбраться отсюда можно только самолетом.

Илья, до того как взял в руки штурвал, работал бортмехаником и хорошо разбирался в капризах нашего мучителя. Мазурук обхаживал его, точно любимую, разговаривал с ним ласково, похлопывая по кожуху, подмигивая ему, уговаривал:

— Ничего… ничего… Сейчас я тебя эфирчиком угощу… Хороший эфирчик…

И движок застучал бешено, сорвался со станины и запрыгал по льду в сторону.

— Ну, ну, — Илья, хромая, подбежал и заклинил его лыжной палкой. — Ты потише. Понимаю, тебе тоже не нравится льдина… Потерпи.

А Веселый с визгом рванул к торосам, а потом долго с опаской глядел на дымящее чудовище, с которым и люди-то справлялись с трудом.

Треск движка поднял на ноги остальных. На ходу натягивая малицы, из палаток выскочили бортмеханик Шекуров, представитель авиазавода инженер Тимофеев, пилот Козлов, представитель Главсевморпути Догмаров.

Подошло время радиосвязи.

Снова молчание. Прошло семьдесят два часа моей бессонной вахты у рации. Снова передал выученный наизусть текст. Перешел на прием. И тут услышал ответ Диксона. Наконец нам ответили!

На камбузе меж металлической сеткой входного отсека и хвостом было шумно и весело. Ведь связь есть! Остальное дело времени. Без окон, под целлулоидным прозрачным потолком, камбуз был для нас и кают-компанией, и актовым залом.

Держа ложку, словно гетман булаву, Мазурук потребовал тишины.

— Положение наше сложное, — начал Мазурук. — Экипаж наш самый маленький. Машина оборудована хуже, чем остальные. Но мы не в безвыходном положении. Пока мы не знаем, но, может быть, другим тяжелее, чем нам. Киснуть причин нет. Короче, нам необходимы устойчивая связь и аэродром. Чтоб выбраться, нужны здоровье и бодрость духа. Второе, я вижу, в избытке. С первым похуже. Шекуров при посадке повредил руку. У Догмарова больное сердце. У меня растянуты, по-видимому, коленные связки. Даже битюг Валентин выбьется из сил, ежели будет по трое суток сидеть у рации. Поэтому мы обязаны соблюдать строгий режим, строгий план. На сегодня распорядок таков: Валентин и я — на связи, Козлов, Шекуров, Тимофеев и Догмаров работают на расчистке полосы…

Слышно было, как жесткая метель скребет по гофру обшивки, гудят растяжки и застежки чехлов на моторах. В самолете стояла такая же температура, что и за бортом, но мы, одетые в шерстяное белье и меховую одежду, не ощущали холода.

Выступление Ильи Павловича приняли как приказ, который не подлежит обсуждению. У нас в экипаже действительно недосчитывалось радиста и второго бортмеханика. Вместо них мы взяли груз. Пока Козлов готовил завтрак, Мазурук и я сооружали под фюзеляжем укрытие для аккумуляторов. Остальные, смеясь и подмигивая друг другу, дооборудовали лагерь. Шли горячие шутливые споры за обладание единственной киркой. Альпеншток и совковая лопата считались инструментами для менее квалифицированных работников. И этими орудиями нам предстояло «перелопатить» несколько сотен тонн льда, чтобы привести в порядок рулежную и взлетную дорожку длиной шестьсот и шириной пятьдесят метров.

— Орлы, завтрак ждет! — возопил Матвей Козлов.

Повторного зова не понадобилось. Аромат кофе и жареных сосисок наполнил внутренность корабля. Он победил даже въедливый дух бензина и копоти движка.

— Ой, Мотик, запах божественный! — захватив самую большую консервную банку, воскликнул Тимофеев.