Право на риск - Валентин Аккуратов

Предположения о непрохождении радиоволн отвергал эфир. Желание во что бы то ни стало связаться возрастало все сильнее по мере того, как над европейской частью СССР опускалась глубокая ночь и нас могли там услышать с большей вероятностью. Ведь эфир и не думал дремать. Малейшее движение рукоятки настройки — и разноязыкий говор оглушал, музыка била по барабанным перепонкам. Мелодии воздействовали странно: то невольно губы складывались в трубочку и я посвистывал, то мотив неожиданно бесил, и хотелось хватить по приемнику кулаком в тяжелой меховой перчатке.

Любая из этих станций могла бы сказать: «Вас слышим, вас приняли». Это единственно, чего нам страстно хотелось. Больше всего мы боялись, что причиняем напрасные тревоги нашим товарищам. Любой из нас когда-нибудь да шалел около рации, передумывая черт те что, представляя самое страшное и переживая за друзей, которые беспомощны, замерзают, голодают.

Мне думается, что седина на висках появляется именно в такие часы. Ты в тепле, а твой товарищ на грани гибели, и ты прекрасно знаешь, как это бывает, представляешь это до жути ясно; ты не знаешь ни сна, ни покоя и, проклиная божий свет, хочешь одного — оказаться рядом с ним.

В те часы понимаешь — бывает легче переживать, чем сопереживать. Там — борьба, яростная, требующая всех сил, воли, ума. Тут — осточертевшие стены, тепло, еда — и молчание эфира. Друг не выходит на связь.

Когда-то… Нет, совсем недавно, за несколько лет до моего рождения, исследователи уходили на кораблях от причалов и, скрываясь за горизонтом, точно пропадали в небытии. Шли дни, долгие месяцы, длиннющие годы — и ни весточки, ни звука из-за горизонта, за которым исчез корабль. И так до тех пор, пока люди либо в один прекрасный день под алыми парусами победы вернутся в родную гавань, либо память о них, может быть, умрет прежде, чем они… Сколько было таких!

Но вот первое чудо двадцатого века — радио — дало возможность мгновенного общения с людьми за горизонтом, даже на другой стороне планеты. Так, черт возьми, чудо должно, обязано совершаться всегда! Особенно когда оно так нужно…

Выдержало же испытание второе чудо XX столетия! Не пешком, а на крыльях добрались мы до полюса. И за время, которого едва достанет, чтоб лыжнику или собачьей упряжке преодолеть километр по хаосу льдов. Километр, если не меньше.

Впрочем, не знаю, чему я больше удивлялся тогда — крыльям на полюсе или мастерству Ильи Мазурука. Даже в воспоминаниях остается непонятным, как точно удалось ему посадить на крохотное поле сильно перегруженный самолет, не превратив его в кучу дымящегося металла, обрызганного кровью экипажа.

Льды сверху выглядят совсем иначе. Это-то я знал по опыту прошлого года. Они только кажутся ровными, а на самом деле вдрызг разбитый проселок по сравнению с ними гладкое поле. Мы сели на площадку длиной в двести пятьдесят метров, узкий коридор между грядами мощных торосов — единственный просвет на всей льдине размером тысяча двести метров на шестьсот. Машина пробежала всего двести метров! Четырехмоторный гигант, не уступающий размерами современному «ИЛ-18», застыл у тороса двухметровой высоты, пробежав расстояние, далеко не всегда достаточное и учебному аэроклубному «ПО-2». Какова же воля и выдержка у этого сероглазого весельчака!

Экипировка нашего самолета производилась согласно задаче. Она была «вспомогательной» в том смысле, что у нас отбиралось все необходимое основным машинам, а нам доставалось согласно принципу «на тебе, боже…». Это не в обиду, а по сути. До Рудольфа мы летели, имея на борту три радиокомпаса. При полете к полюсу у нас не осталось ни одного. Радиооборудование… …Движок, собранный из запчастей всего склада Главсевморпути, являл собой величайший пример исчадия человеческого гения. И получили мы оборудование за два дня до вылета.

В Москве наш «Н-169» использовался как тренировочная машина для подготовки основных экипажей экспедиции, и маломощная радиостанция с радиусом действия до трехсот километров при передаче с земли так и осталась на борту. Я занимался штурманским оборудованием основных кораблей почти восемь месяцев и за четыре дня до вылета при самой горячей помощи не смог довести «Н-169» до уровня экспедиционных кораблей…

Так или иначе, а «Н-169» принял участие в полете на полюс. Теперь к знаменитым словам «что пройдет, то будет мило» остается добавить: худа без добра не бывает. Но тогда было чертовски обидно.

Просидев сутки около радиостанции, нужно если не отдохнуть, то размяться. Выключив приемник, я стащил с головы телефоны. Тишина заложила уши. Я пробрался из штурманской кабины меж тюками и ящиками к люку, выскользнул из самолета.

Две оранжевых палатки, растянутые у хвоста машины, трепетали под ветром. Лагерь спал. Легкая поземка тонкой пылью запорошила яркий шелк. Уныло звенели под порывами ветра антенны. Тяжелые лохматые тучи почти задевали торосы.

Быстренько осмотрел растяжки, которыми самолет заякорен к льдине. Ветер шел с носа и не обещал неприятностей. Но погода портилась безнадежно. Впрочем, будь она идеальной, нам не взлететь. Сесть на крохотную площадку мы смогли, а вот оторваться без взлетной и рулежной дорожек невозможно.

И еще вопрос — куда, в какую сторону лететь? Где лагерь папанинцев, в какой стороне? Всюду юг. Ни севера, ни востока, ни запада компаса не показывают. Ну, это забота завтрашнего дня. Главное пока аэродром.

С «земли» наша льдина походила, наверное, на строительную площадку стадиона, окруженную трибунами дико навороченных торосов. Гигантские силы вздыбили и набросали друг на друга трех- и четырехметровые глыбы. Один торос был уникален. Льдина вздыбилась на высоту двухэтажного дома, отгородив нас от соседних полей. Это был осколок от нашей льдины, осколок давний, судя по выветриванию. Мы воочию убедились в крепости нашего поля.

Что мы сможем сделать в случае катастрофы со льдиной?

Размышляя этак на разминке, я чуть не носом уткнулся в какую-то непреодолимую преграду. Ткнул впереди себя — снег. Ничего не понял. Откуда стена? Наконец разобрался. Передо мною был копнообразный ропак. Да, этакая снежная копенка — выветренный, заснеженный останок тороса. Однотонная белизна снега при полной облачности не имеет теней, полутеней. Глазу зацепиться не за что. Нервное зрительное напряжение при таком освещении исключительно велико. Снежная слепота поражает человека в пасмурную погоду, в отличие от воспаления при ожоге от отраженного света.

Я обернулся, туман и поземка скрыли самолет, палатки. Пошел обратно по собственному следу. Тут вдруг впереди обозначился черный бесформенный холм. Он двигался на меня. Невольно схватился за нож у пояса. Движения неизвестного чудища были явно угрожающи. Сближаемся…