Мертвый угол - Олег Игнатьев

Разговаривать он явно не хотел.

Ничего не оставалось делать, как рассматривать на стенах трещины, поглядывать на телефон, как будто это помогало ожиданию, засовывать руки в карманы и опять их вынимать, топтаться-перетаптываться около стола, тянуть резину паузы, которая возникла.

И Слакогуз, и Климов словно очутились в узком промежутке, не знали, как из него выбраться. Каждый занят был своими мыслями.

«Петр меня уже, конечно, вспомнил добрым словом: хуже нету ждать и догонять». — Климов исподволь поглядывал на толстую фигуру Слакогуза. Единственный закормленный ребенок. Хочу это, хочу то! В доме, где жил Климов, был один такой малыш, крепыш-толстунчик. Сладкоежка. Копия, только уменьшенная, Слакогуза. Если ему покупали две бутылки лимонада, он требовал еще третью и готов был откупорить их все сразу. Глотнув из одной, он требовал, кусался, злился, бился навзничь головой, наскакивал, лягался, рвался вон из рук и снова требовал открыть еще бутылку: вылью все! Когда со стеклянной посудины, под легкий шип, так правившийся малышу, слетала острозубчатая пробка, он прижимал бутылку к животу, качал ее, как куклу, обливая лимонадом новую рубашку, слизывал с руки пузырчатую воду и, обсасывая сладко-липнущий манжет намокнувшего рукава, капризно сплевывал в бутылку вязкую слюну: «Противный лимонад… Купите «пепси»!..» «Но ты же требовал?» — с восторгом ужасалась мать изысканному вкусу ненаглядного сынули, исторгая трепет раболепия и обцеловывая малыша, отбросившего прочь бутылку.

Соседский малыш не зря вспомнился Климову. Слакогуз казался безнадежным рохлей из-за своей обвальной тучности. Разменявший четвертый десяток лет, он внутренне был тем же самым, каким Климов помнил его в школе: «Жиромясокомбинатпромсосискалимонад». Возможно, эту детскую дразнилку Слакогуз не мог забыть и по сей день. Может быть, корил сейчас себя за мягкотелость, за то, что разрешил давнишнему обидчику звонить по телефону, хотя, подумал Климов, контрольные по химии и сочинения он списывал не у кого-нибудь, а у меня. Рядом с ним еще за партой Раечка сидела… Немоляева… хорошенькая, словно ангел… Синие глаза, белые бантики… точеная фигурка женщины-подростка… Климов от нее был без ума! Все подвиги его тех лет негласно посвящались ей: кулачные бои, карабканья по скалам, покорения вершин, хожденье на руках по бревнышку через ручей, и даже по канату, не говоря уже про долгие блуждания под ее окнами в ночи…

Словно угадав мотив его воспоминаний, Слакогуз поправил кобуру на животе, раззявил рот: зевнул.

— Райку не видел?

Вопрос был в самом деле неожиданным, не в бровь, а в глаз.

Климов смутился.

— Математичку?

(«Райкой» они прозвали учительницу по математике, поскольку так ее выкрикивал по имени, звал-вызывал из класса муж-алкаш, бывший учитель физкультуры.)

— Не-а, — снова разодрал зевотой рот и повернулся Слакогуз. — Другую. Немоляиху. Она сейчас на выселках живет.

— Нет, не встречал, — ответил Климов. — Я ведь только утром заявился. Сразу же сюда…

— Лахудра, каких свет не видел.

Слакогуз оценивающе взглянул на Климова. Следил, ударил ли по нервам или нет? В глазах его, как в супе, плавали жиринки.

— Пьет? — чтоб не прервался разговор, нарочно равнодушно спросил Климов, и Слакогуз, присев на подоконник, подтвердил:

— Как сучка пьет. И хлопцев портит с самой школы. Лечили мы ее, хотели посадить, а бабы ее били… смертным боем. Грозили дрын заборный ей забить куда поглубже — ни фига! Опять, паскуда, за свое. Мать схоронила, закопала, во дворе бурьян выше трубы. Садит один картофель и не копает. Зимой снег разгребет, ломом из земли наковыряет — на поесть, и все дела. И ребятни набабила, наверное, штук пятнадцать, и все — мертвые!

Слакогуз перед собой чиркнул по воздуху ладонью, словно подвел черту.

— Вчистую скурвилась. Но ей и это — тьфу! Вылупится ребятенок, она его немого-синего в помойную цибарку — шмяк! — ведь дома всех рожает, не в больнице, — и на огород. Станет враскорячку, ямку выгребет руками или тяпкой, и туда его! и с тем! И снова подол в зубы… Собаки воют, а ей, падле, хоть бы что. Хочешь, проведай.

Раньше Слакогуз себе такое не позволил бы, знал, что удар у Юрки Климова освоен не пацанячий, а мужской. Сейчас же знал, что Климов от него зависит, пусть не полностью, но все же, вот и намекнул с издевочкой на давнюю его любовь к этой… да, ладно! Главное, смолчать, не дать понять, что ты и вправду уязвлен, не столько предложением проведать, сколько позорной жизнью той, чье имя было музыкой, восторгом наваждением… Еще одна зачеркнутая временем судьба! Перелицовка красоты в уродство.

— Да, ну, — придвинул телефон к себе поближе Климов, — некогда мне заходить, спилась и Бог с ней, у меня своих забот по горло… Может, все-таки оформишь справку?

— Не могу.

— Не хочешь, — подольстился снова Климов.

— Не канючь.

Слакогуз отвел за локоть Климова в сторонку, умостился в кресле, в своем кресле, за своим большим столом, в своем служебном кабинете, и у ног его потрескивал большой, как чемодан для заграничных вояжей, немецкий электрический камин.

Туфли он расшнуровал.

Наверное, уже ноги отекали.

С трудом, но все же подавил зевоту. Передернулся лицом, всем телом. Потянулся к шариковой ручке, вспомнил, что нет стержня, клекотно ругнулся, полез в стол…

Когда зазвонил телефон, Климов первым поднял трубку. Голос был мужской, с приятной хрипотцой:

— Здравствуй, Миша.

Климов отдал трубку Слакогузу.

— Кто это?

— Не знаю.

Слакогуз налег локтями на свой стол.

— Я слушаю… Да, здравствуй… Ерунда… Да так, один… Пустяк… Ему ни до чего… бабку хоронит… да… как говорили… Приехали… Достали… Разместили… Сделаю… Как скажешь… Выезжаю.

Он осторожно опустил трубку и поднялся. Лоб побледнел, а губы посерели. В глаза старался не смотреть.

— Прости, не до тебя. И указал на дверь.

— Сам понимаешь, служба. Некогда мне путаться в твоих соплях. Бывай!

Короче и обиднее не скажешь.

— Как тебя найти?

— Звони сюда.

Климова, словно щенка, вышвыривали вон.

— Ладно, до встречи.

Он все же запомнил код и номер судмедэкспертизы.

Глава восьмая

«Верно Петр сказал, с ним говорить, что в гнилой требухе ковыряться», — покидая кабинет, с ожесточением подумал Климов и выругался в адрес Слакогуза.

— Краб лупоглазый.

Он даже не заметил, что выругался вслух.

Шедший впереди него квадратный здоровяк повернул голову.

— Ч-иии-в-ооо?

Угрюмый подбородок двинулся вперед. Глаза с мутнинкой, чуть раскосые. Амбал, но не Сережа. Не санитар из психбольницы. Но, видимо, один из тех, кто ехал в «рафике»… или сидел утром в кафе, спиной к нему…

— Ты это… мне-е-е?

Амбал с наигранной печалью в голосе ткнул себя пальцем в грудь и начал отводить плечо для локтевого выпада.

У Климова и так внутри все клокотало, а тут еще нарочно задевают… Он не выдержал.

— Гуляй, — и сделал шаг в обход, — не до тебя.

Удар, задуманный здоровяком, прошел впустую. В том смысле, что за локтем двинулись плечо, лопатки, пятки — и амбал исчез. Под грудой досок, балок и побитой черепицы.

Задавленно вскрикнул петух, и две хохлатки вырвались на волю.

Хлипкий был курятник, что и говорить.

Взметнувшиеся пыль и перья оградили Климова от любопытных.

Отряхиваясь на ходу, он быстро завернул за почту, перемахнул через забор, отбился от собак, метнувшихся за ним, спокойным шагом пересек товарный двор кафе, зашел в аптеку, купил две упаковки аналгина, пару таблеток сразу разжевал, зуб все же беспокоил, с трудом, но проглотил горькую массу, вышел вслед за стариком в зеленой шляпе, глянул в сторону кафе — парней и «Мерседеса» уже не было, только швейцар никак не мог принять на грудь футбольный мяч.

«Приехали… Достали… Разместили», — вспомнились отрывистые фразы Слакогуза, и Климов сплюнул. Все-таки таблетки были горькие.