Любовь к ближнему - Паскаль Брюкнер

Щедроты фармакопеи

Я дошагал до квартала Маре в глубоком унынии. Ее слова звучали у меня в голове как приговор. Не видать мне ни разврата, ни страсти, ни насыщенной жизни. Вспоминая свои игривые воззвания, я глядел на них со стороны, как на жалкие призывы, крики «SOS». Придется разорвать арендный договор и вернуться к прежнему пресному существованию. Нельзя же и дальше без толку подпирать стену в своей комнатушке! Не успел я подняться, как зазвонил телефон. Это была Анита с прекрасным известием: аптекарша из По прибывала завтра в четыре часа дня на Лионский вокзал. Она без ума от шоколадных трюфелей и от чая «Эрл Грей». Меня рекомендовали ей самым настоятельным образом. Она готова взойти на пятый этаж ради мгновения нежности. Только с ней надо быть осторожным и предупредительным.

– Смотри не провались, тебе выпал огромный шанс.

Ко мне сразу вернулась надежда. Ночь прошла беспокойно, как у студента накануне экзамена. Наступил чудесный мартовский день, из тех, что на целый месяц опережают весну и обещают вечное южное тепло. В три часа дня я, желая успокоиться, пошел пешком из министерства на улицу Вьей-дю-Тампль. Париж купался в оптимизме, как метрополия, сбежавшая от Истории и готовая жить вне времени. От красот города захватывало дух. Переполненный энтузиазмом, я воспринимал его как столицу эротизма, где можно воспламениться от одного брошенного украдкой взгляда и где архаичный термометр Эйфелевой башни показывает любовную температуру окрестностей. В отличие от американских городов, где никуда не деться от беззвучного императива: «Будь кем-то или иди вон», Париж не перестает нашептывать: «Люби, люби, сколько сможешь». Я обожал свой город с безоговорочной страстью и чувствовал, что он готов ответить мне взаимностью, и с лихвой. Столицу накрывало, как шатер, бескрайнее высокое небо, воздух был теплый, контуры зданий обволакивала легкая дымка, смягчавшая углы. Облачка пыльцы, слетающей с зацветающих деревьев, щекотали мне ноздри. Я задержался в кафе, чтобы выпить чашечку черного кофе и набраться храбрости. Утром, по дороге на работу, я видел в вагоне тринадцатой линии метро, как юная студенточка щипала бородку своему возлюбленному. Она была тоненькая, светленькая, смешливая, а он толстый и самодовольный; казалось, козленок щиплет плющ на дубе. Я воспринял это как доброе предзнаменование: в конце концов, любовь сродни пастбищу. Женщина, прибывшая в половине пятого, предстала передо мной с маленькой черной сумочкой в руке. Она звалась Анн-Софи, имела красный кончик носа, туфли на низких каблуках, бежевый шерстяной плащ поверх серого клетчатого костюма. Распахнув дверь моей студии, она попятилась:

– Простите, я ошиблась этажом. Я собиралась навестить сестру, которая…

Анита предупреждала меня о ее болезненной робости.

– Вы не ошиблись, это здесь.

– Вы уверены?

– Совершенно. Если хотите, я оставлю дверь приоткрытой. Вы сможете уйти, когда захотите.

– О да, пожалуйста.

У нее был очаровательный выговор. Минула четверть часа, мы успели разобрать Аниту по косточкам, а она так и не поставила сумочку и не сняла плащ. Она с такой маниакальной въедливостью изучала помещение, что я почувствовал себя агентом по продаже недвижимости, которому попалась придирчивая клиентка. Я угостил ее чаем и рекомендованными для этого случая конфетами. Она к ним почти не притронулась, только отпила несколько глотков с гримасой отвращения, словно я подлил ей в чашку аммиака. Наконец она призналась:

– Знаете, я впервые это делаю (наглая ложь!). Чего вы от меня хотите?

– Чтобы вы пили чай и лакомились шоколадками.

– Ничего больше, правда?

Меня охватил страх, как всякого дебютанта. Время шло, а прогресса не было ни на йоту. Она сама вроде бы находилась во власти неконтролируемой паники, передававшейся мне. Острым красным носиком и хрупким тельцем она смахивала на знакомый детям персонаж – Мышку Мими. Прислушавшись, можно было различить в ее голосе мышиное попискивание. Мы были как два девственника, напуганные платной любовью, мы на всех парах неслись к постыдному фиаско. Я был обязан взять ситуацию в свои руки. Не мог же я спрашивать ее о системе медицинского обслуживания в Атлантических Пиренеях! Ее страх был почти осязаемым, он издавал едкий запах, заполнивший комнату. Я сел у ее ног, взял ее руки в свои. У нее были ледяные руки, у меня тоже. Она дрожала.

– Нет, еще рано, не сейчас.

– Я просто хочу вас согреть.

– Оставьте меня, сядьте.

Она сокрушенно улыбнулась, поспешно встала, собрала свои вещи и, закрыв глаза, объявила, что лучше ей уйти. Я жалобно выклянчил у нее поцелуй, схватил ее за плечи, она отвернула лицо с дрожащим подбородком и разрыдалась. Оказалось, что в этом и была моя удача. Сбивчиво, беспрерывно шмыгая носиком, она обрушила на меня невероятную историю про неверного, но ревнивого мужа, который больше до нее не дотрагивается. Лед был сломан, но очарованию тоже пришел конец. Мышка Мими с искаженным, заплаканным личиком отбивала всякую охоту телесного единения. Я, видимо, переоценил свою способность желать кого попало. Я предложил ей платок и уговорил сесть.

– Сколько я вам должна? – спросила она между двумя приступами икоты.

Я отказался брать деньги, придя в ужас оттого, что меня принимают за врача. Свидание превращалось в водевиль. Я уже был готов признать поражение. Дама почуяла, наверное, мое раздражение и с поспешностью, поразительной при ее удрученности, предприняла крутой разворот.

– Мое поведение смехотворно, простите. Вы предоставите мне второй шанс?

Я ответил утвердительно, поняв, что торговца телесными безумствами из меня не получается, придется успокаивать заблудшие души, восполнять нехватку любви. Я мечтал стать развратником, а кончу утешителем.

Моя аптекарша вернулась на следующий день и с порога предупредила:

– Учтите, это не обязательно.

При затянутых шторах, в почти кромешной темноте – я купил такие плотные занавески специально, из заботы о стыдливости своих посетительниц, – она оказала мне свою нежную благосклонность, приговаривая: «Тихонько, тихонько…» Нас обоих охватило какое-то особенное чувство. Она пообещала навестить меня в свой следующий приезд и игриво упорхнула. После этого я, кладя начало новой традиции, завел в своем компьютере папку под названием «Мышка Мими» и подробно запротоколировал обе наши встречи, остановившись на наиболее удивительных моментах нашей близости. Паролем для открывания папки я сделал словечко ZOB.[7] Согласен, не слишком изящно, зато легко запоминается.

Доступный мужчина

Таким образом, на осуществление моей мечты потребовалось около года. После аптекарши я долгие недели оставался не у дел и томился бесплодным ожиданием в своем одиноком непризнанном доме терпимости, разрываясь между разочарованием и упрямством. Но с июня положение чудесным образом поправилось. Моя любезная аптекарша наговорила обо мне своим землячкам много добрых слов. Ко мне потянулись ее многочисленные приятельницы; еще немного – и через меня прошли бы все представительницы свободных профессий с юго-запада страны. Механизм сработал, я приобрел кое-какую репутацию в отдаленных уголках провинции басков и Беарна. Установилась скромная ротация. Принимая всего по одной-две посетительницы в неделю, я окружал их роскошным вниманием, достойным королевы. Наконец-то я мог экспериментировать с пьянящей возможностью служить предметом исключительно плотского вожделения.

Но тут возникло новое препятствие: меня так мучил страх, что перед каждым визитом у меня случались всевозможные физиологические нарушения: холодели руки, начинались судороги и головные боли. Женщины не становились мне немедленно приятны, мое собственное тело не сразу приобретало нужное свойство. Преодолеть неуверенность помогали деньги, игравшие чудесную пусковую роль. То, что мне платили, перемещало меня туда, где были перепутаны обычные критерии дозволенного и запретного, неприятного и привлекательного. Деньги никогда не были моим светочем, я люблю их не больше, чем презираю; однако им присуща огромная преображающая сила, самое заурядное существо им под силу превратить в желанное божество. Страх был взаимным: в каждой своей «подружке» я обнаруживал один и тот же коктейль боязни и желания, взболтанный ожиданием незаконного и в то же время сладостного действа. Сначала женщина признавалась мне по телефону, что испытывает ужас перед нашими встречами, а уже через час оказывалась в моей постели с широко разведенными, как стрелки компаса, ногами и шептала нежности. В этом поведении не было ни капли лицемерия, а только доказательство внутреннего конфликта, мучившего и меня. Мне запомнилась тридцатилетняя журналистка из утреннего ежедневного издания левой ориентации, мать семейства, скучавшая дома и искавшая более пряных ощущений, чем она могла выловить в супружеской похлебке. Мне приходилось угощать ее по меньшей мере тремя бокалами вина, прежде чем она согласится на поцелуй в губы. Потом она злилась, проклинала меня, проповедовала моногамию и супружескую чистоту. После многонедельного бойкота она снова появлялась, изголодавшаяся, трясущаяся от отвращения к мужу, бросала мне в лицо денежные купюры и изъявляла готовность к самому разнузданному распутству, после чего опять предавалась угрызениям совести.