Флорентийские маски - Роза Планас

Созерцая возвышавшуюся перед ним груду кассет, походившую на остров, выплывающий из тумана, Антонио представил себя новым королем Артуром, высадившимся на Авалоне в надежде избавиться от всех напастей и неприятностей, отравлявших ему жизнь. Даже не пересчитывая кассеты, Антонио понял, что общее количество записанных на них фильмов значительно превышает официально известное число сохранившихся картин плодовитого и трудолюбивого Мельеса. Антонио потерял счет времени и решил, что будет смотреть кино, сколько сможет, пока сон окончательно не сразит его. «Le cofre enchanté», «Le palais des mille et une nuits»[19] – можно было даже не читать аннотации. По одним названиям было понятно, что эти фильмы полностью вписывались в любимую тематику режиссера-фокусника. Вставив в магнитофон очередную кассету, Антонио прочитал название записанного на ней фильма: «Путешествие через невозможное». Интуиция подсказала ему, что именно эту ленту следует смотреть внимательнее, чем другие. И действительно, именно здесь, в этом фильме, он впервые увидел то, что совершенно четко напомнило ему о Пиноккио, а именно – лицо огромной, снятой во весь экран куклы-марионетки. В том кадре на переднем плане виднелись какие-то острые скалы, за ними – плоская, как стол, песчаная пустыня, посреди которой, уже на заднем плане, разлилось огромное озеро. Вот из этого озера, из его неподвижной глади, и поднималась – медленно, но неуклонно, как восходящее солнце, – голова огромной куклы. По гигантскому лицу, словно слезы, стекали водоросли и ил, что придавало кукольному лицу свирепый, наводящий ужас вид. Смешная детская шапочка, надетая на голову куклы, несколько нарушала общую мрачную картину кадра и впечатление от этого странного персонажа, а затем и сама кукла, словно осознав двойственность производимого ею впечатления, начала хохотать, да так, что весь кадр, все декорации заходили ходуном. Антонио и сам не знал, что именно в этом порождении ночного кошмара напомнило ему о творении Коллоди. Он попытался рассмотреть нос куклы, но это ему не удалось: на лицо марионетки падала какая-то тень – словно от набежавшей на солнце тучи. Эта тень не позволяла внимательно разглядеть черты лица. «И все равно я на верном пути, – подумал Антонио. – Нужно посмотреть побольше этих фильмов, и рано или поздно я что-нибудь найду. Не может быть, чтобы такого человека не привлекла история ожившей деревянной куклы».

Это была последняя мысль, которая пришла в голову Антонио в ту ночь. В следующую секунду он глубоко заснул прямо в отцовском кабинете рядом с пирамидой кассет с фильмами Жоржа Мельеса.

Проснулся он уже почти на рассвете; некоторое время он глядел в белый экран так и не выключенного телевизора и никак не мог понять, снится ему все это или же происходит на самом деле. Почти машинально он протянул руку к стакану с виски и сделал хороший глоток. По всему телу мгновенно разлилось тепло. Почему-то на этот раз оно в наибольшей степени сконцентрировалось в ушах Антонио, отчего те зарделись и по Цвету стали напоминать два красных фонарика. Антонио протер глаза и наугад вставил в магнитофон очередную кассету: «Les cartes vivants»[20] – значилось на ее футляре. Антонио даже не удивился, когда в первом же кадре Червонный Король обернулся и подмигнул ему. Но в следующую секунду Антонио испуганно подался назад. Ему вдруг показалось, что оживший карточный персонаж, почесывая черную бороду, шагнул в его сторону, явно собираясь сойти с экрана. Почуяв неладное, Антонио вскочил и бегом отправился в ванную, где попытался привести себя в порядок, сунув голову под кран. Прохладная вода вернула ему не только способность рассуждать логически, но и присутствие духа. Однако в первый раз за все время просмотра фильмов он осознал, что, продолжая свои поиски, переступает границу запретного.

Он смотрел в зеркало и мысленно спрашивал себя, действительно ли он не возвращается в отцовский кабинет, потому что боится. Странное, не то потешное, не то вызывающее поведение Червонного Короля вывело его из душевного равновесия и заставило покинуть уютный уголок, который он облюбовал себе на полу рядом с грудой кассет. Антонио не знал, что его ждет там, куда ему следовало вернуться, и страх перед неведомым и иррациональным удерживал его на месте, заставляя глядеть в глаза своему отражению в зеркале. Он чувствовал, что его охватывает паника, но ничего не мог с собой поделать. Его ноги словно налились свинцом и отказывались отрываться от пола. Наконец он взял себя в руки и, в очередной раз сунув голову под холодную струю, заставил себя вернуться обратно в кабинет. Двигаясь с огромным трудом, он все же смог дойти до своего места и посмотреть на экран телевизора. К счастью, ни Червонного Короля, ни каких бы то ни было карточных персонажей на экране уже не было. Всю его поверхность затянула серая пелена, словно между зрителем и сценой опустился плотный занавес.

В порыве безотчетного страха Антонио изо всех сил ударил кулаком по груде кассет – они, словно карты из колоды, разлетелись по всему кабинету. Затем он включил все лампы и светильники, до которых смог дотянуться, убеждая себя в том, что делает это, чтобы проснуться, а не из-за того, что чего-то боится. Придя в себя, он увидел, какой беспорядок успел устроить в помещении буквально за несколько секунд: пол кабинета был просто усеян маленькими черными коробочками, в которых хранилась бесценная часть коллекции его отца – самое полное в мире собрание фильмов Жоржа Мельеса.

В этот момент в кабинет вошел мажордом. Увидев непорядок, царящий в святая святых особняка, он позволил себе упрекнуть Антонио в непочтительном отношении к собственному отцу:

– Отец не одобрил бы твое поведение, если б увидел, как ты обходишься с его любимой коллекцией.

– Не лезь не в свое дело. Откуда ты знаешь, что отец одобрил бы, а что нет? – раздраженно ответил Антонио.

– Постарайся не устраивать беспорядок и не разбрасывай кассеты по полу. Сеньор особенно любит именно этот, французский раздел своей коллекции. Если ты не расставишь все фильмы по местам, можешь быть уверен – ноги твоей больше не будет в Сересас.

– Пошел вон отсюда! – грозно прикрикнул Антонио. – Ты кто такой? Нашел кому советовать. Я сам разберусь, что и куда поставить. Можешь не беспокоиться: все будет в полном порядке. А если ты хоть слово скажешь отцу, то я лично сделаю все от меня зависящее, чтобы именно твоей ноги больше не было у нас на вилле.

Мажордом вышел из кабинета, не забыв напоследок одарить хозяйского сына не слишком дружелюбной улыбкой. Сам Антонио почувствовал себя неловко. Глупо было кричать на человека, которому отец доверял много лет, как на провинившуюся прислугу. Он винил себя, что совершенно не знает вкусов и предпочтений собственного отца и является в его доме практически посторонним человеком, гостем, в отличие от того же мажордома. «Похоже, – подумал он, – мне в мои годы еще предстоит многому научиться, вот только знать бы, хватит ли оставшихся дней на то, чтобы выучить самое необходимое». Несмотря на все грозные заявления, прозвучавшие в адрес мажордома, сам Антонио опасался реакции отца, доведись тому узнать, как варварски он обошелся с его любимыми кассетами. Самое глупое заключалось в том, что кассеты он разбросал в приступе страха, причина которого сейчас, при свете дня, выглядела как нельзя более глупой.

Позавтракав, Антонио ушел в свою комнату и крепко заснул. Никто его не тревожил, и он проспал без всяких кошмаров и сновидений до восьми вечера. К этому времени дневной свет стал меркнуть, и роща, окружавшая виллу со всех сторон, подернулась легкой дымкой сумерек. Антонио принял душ в ванной комнате, отделанной зеленым мрамором. Всю эту роскошь отец специально заказал, чтобы порадовать свою жену – мать Антонио. Но та даже не поблагодарила его за все заботы. Так уж получилось, что ни жена, ни сын никогда не спешили выразить актеру свою признательность за что бы то ни было. Мать Антонио стала вести себя так с тех пор, когда в ее отношениях с мужем начали появляться первые сложности. Впрочем, следовало признать, что и актер пытался укрепить брак весьма своеобразным способом: он то и дело завязывал легкомысленные романы на стороне, рассчитывая, что это заставит супругу ревновать и пробудит в ней угасающие чувства с новой силой. Может быть, другая женщина и клюнула бы на эту удочку, но в данном случае такая стратегия оказалась безрезультатной.

Мать Антонио принадлежала к тому типу холодных красавиц, которых часто снимали в период немого кино. Эти женщины с вечно влажными глазами с легкостью разбивали сердца мужчин, жадно взиравших на них из другого угла экрана. На самом же деле Антонио видел маму плачущей лишь один раз в жизни: в тот день, когда умер один из ее ручных попугайчиков. Эти птички следовали за ней повсюду, и она относилась к ним с такой нежностью, которую была способна проявлять лишь к домашним животным. Насекомые, в отличие от зверюшек и птичек, приводили ее в бешенство. Особенно она не терпела мух. Всем служанкам было строго-настрого приказано под страхом увольнения не допускать появления в доме ничего летающего и жужжащего. Если же по чьему-либо недосмотру одинокая зеленоватая муха, отливающая металлическим блеском, залетала с ближайшего поля в тщательно охраняемый особняк, в доме поднималась буря негодования, и после короткого расследования виновница появления нежелательного гостя немедленно получала расчет – даже раньше, чем уничтожался или изгонялся жужжащий интервент. Мать Антонио была настолько холодным и необщительным человеком, что и теперь, когда они с сыном созванивались, она лишь повторяла какие-то дежурные фразы, позволявшие сделать вывод, что о существовании сына она еще не забыла. Кроме того, она неизменно напоминала Антонио, что он должен заботиться об отце и ни в коем случае не огорчать его. Таков, по ее мнению, был его сыновний долг. «Да ладно, мама, – обычно перебивал ее Антонио на этом месте, – уж кто бы говорил о заботе. Сама бросила отца без всякого повода и уехала от нас, ничего не объяснив». При этих словах мать обычно меняла тему разговора и переходила с назидательной лекции на светскую беседу о погоде. Всякий раз она не забывала с содроганием вспомнить жаркий мексиканский климат и помянуть отдельным недобрым словом духоту в столице, из-за которой, по ее глубокому убеждению, у нее в те годы, которые она провела с отцом Антонио, все ноги были в язвах. «В Сересас воздух хотя бы чуть свежее. Старайся бывать на вилле почаще и, кстати, не забывай поливать те две белые бугенвиллии, которые посадили по моему распоряжению у входа на террасу». На этом обычно и заканчивался разговор. Антонио, в силу присущей ему беспечности, да и из чувства протеста, вел себя совершенно не так, как советовала ему мать. Те же бугенвиллии давно бы засохли на корню, если бы о них не заботился вежливый и исполнительный мажордом, с которым Антонио только что обошелся так по-хамски.