Флорентийские маски - Роза Планас
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– По-моему, давно пора ужинать. Что скажете? Лично я считаю вино необычайно полезным, и особенно в дождливую погоду: промокшее горло обязательно нужно согреть. Предлагаю открыть кьянти и еще немного поговорить о вашем деревянном друге.
Федерико улыбнулся, почувствовав себя гораздо более уверенно, чем раньше. Между ним и старым Винченцо возникло что-то вроде заговорщического взаимопонимания. Он прошел вслед за бывшим актером по коридору с восьмью дверями и вскоре оказался в столовой, окна которой выходили в небольшой дворик. Стол уже был накрыт, а кьянти вакхического цвета просто просилось в бокал.
Застолье затянулось несколько дольше, чем предполагал Федерико; вино – с тонким и в то же время насыщенным вкусом, с пронзительной горьковатой ноткой, требовавшей вновь и вновь припасть к бокалу, – освободило Федерико от условностей, призывавших его к осторожности и благоразумию.
– Винченцо, мой друг, я никогда не был карбонарием, но уверяю вас, что теперь мы с вами как братья. Никогда и ни с кем мне не удавалось подружиться так быстро, как с вами. Ни в одном доме я не чувствовал себя так хорошо в качестве гостя.
Пожилой актер рассмеялся, выслушав эти искренние слова молодого преподавателя, и, перехватив инициативу в разговоре, привлек внимание Федерико неожиданным заявлением:
– Интуиция мне подсказывает, друг мой, что вы хотите стать посвященным. Но не торопитесь, всему свое время. Пиноккио забыл об осторожности и попал в ловушку из-за собственного любопытства. Прежде чем кандидата примут в члены братства, ему предстоит пройти множество испытаний. Дочь подтвердила мои предположения о том, что вы смогли бы стать настоящим добрым братом, но нам следует дождаться решения, которое примет наш общий главный судья – время.
Федерико не понимал, о чем ему толкуют, но предпочел промолчать и не расспрашивать собеседника. Андреа – Коломбина куда-то исчезла и за все время ужина даже не появилась в столовой. Ее отсутствие было не по душе Федерико. Ему очень не хотелось уходить из дома амеров, не попрощавшись с девушкой. Винченцо еще целый час вел разговор на какие-то банальные темы, до которых Федерико не было никакого дела. Впрочем, в сбивчивых речах старого актера время от времени слышались намеки на некие признания, которые в очередной раз разжигали в душе его собеседника надежду узнать наконец хотя бы часть таинственной истории, которую скрывал загадочный череп, по всей видимости в самом деле принадлежавший Пиноккио.
Антонио лежал на шикарном диване в стиле «баухаус», стоявшем в гостиной роскошной виллы, принадлежавшей его отцу. Особняк находился в небольшом поселке под названием Сересас, неподалеку от Мехико. Антонио специально попросил у отца разрешения съездить на виллу, чтобы покопаться в редких и порой весьма странных старинных лентах, составлявших гордость собранной здесь фильмотеки. Гостиная – просторное помещение со множеством стеллажей, полки которых были закрыты стеклами, – располагалась в лучшем крыле виллы, построенной в колониальном стиле. Антонио не часто бывал здесь: в основном вилла находилась в единоличном распоряжении его отца, который покидал ее, лишь отправляясь путешествовать. На этот раз Антонио сообщил отцу, что ему нужно просмотреть кое-какие старые документальные и, вполне возможно, художественные фильмы, разыскать которые можно было лишь в столь полной, тщательно подобранной коллекции. Отец, которому интерес сына к главной его страсти пришелся по душе, не заподозрил ничего неладного и предоставил ему полную свободу действий. Актер уже давно смирился с демонстративным безразличием Антонио как к его творческой судьбе, так и к его увлечениям. Нет-нет, он никогда не старался активно влиять на вкусы и убеждения сына, но это безразличие к его артистической карьере порой заставляло отца жалеть, что других детей у него нет и уже не предвидится. Для того чтобы обратиться к отцу с необычной просьбой, Антонио явился к нему в кабинет и, задав разговору непривычно доверительную интонацию, пожаловался, что скучает по матери. Бывшая супруга отца Антонио была англичанкой, родом из Бирмингема. В свое время у нее хватило душевной черствости раз и навсегда уехать из Мексики обратно на родину, оставив сына на попечение отца. Антонио было тогда шесть лет. Он прекрасно знал, что отец чувствует себя виноватым и признает свой брак непростительной ошибкой. Такие эмоции не могли не подействовать на отца: он ясно видел в характере сына черты, унаследованные от матери, – безразличие к окружающим, постоянную неудовлетворенность во всем, что касалось материального достатка, свойственную людям, не заработавшим богатство самостоятельно, а дорвавшимся до того, что было создано чужими руками. И мать Антонио, и его самого отличала некоторая глухота и слепота их собственных чувств. Впрочем, то, что прорывалось из их душ наружу, неизменно вызывало недоумение и даже отторжение у окружающих. Отец Антонио был человеком успешным, а его сын пока что не создал ничего самостоятельного, да и, похоже, не слишком к этому стремился. Отец был одним из немногих актеров – уроженцев Центральной Америки, сумевших покорить не только аудиторию своего родного континента, но и всю Европу. Тем не менее Антонио прекрасно знал ахиллесову пяту этого человека, вызывавшего восхищение миллионов зрителей и сотен, даже тысяч людей, знавших его лично. Этой ахиллесовой пятой был не кто иной, как он, его сын, Антоньито, как называл его отец, пытаясь выразить болезненную нежность, которую испытывал к собственному отпрыску. Постарев, знаменитый актер остался в одиночестве. Его слава не померкла, но удалилась на покой, под своды уединенной виллы в поселке Сересас. Человек, чья улыбка и чувство юмора когда-то приводили в восторг полмира, коротал вечер за вечером в тишине и гордом одиночестве.
Антонио не особенно часто навещал отца, когда тот уединялся на своей вилле. Большую часть времени старый актер посвящал приведению в порядок огромной фильмотеки, некогда собиравшейся в спешке и теперь нуждавшейся в классификации и составлении каталога. В коллекции были собраны лучшие ленты всех времен и народов, включая, разумеется, и те, в которых сам актер исполнял главные роли, и поставленные им как режиссером. Ближе к концу своей творческой карьеры он, уже располагавший немалыми финансовыми средствами и связями, позволил себе роскошь выступать в качестве продюсера фильмов с собственным участием. Антонио никогда не интересовался картинами, в которых снимался отец. В открытую он об этом не говорил, но сумел дать старому актеру понять, что лучше его об этих фильмах не спрашивать. Вот почему, когда Антонио попросил разрешения съездить на несколько дней на виллу, отец не мог сдержать удивления и поинтересовался:
– Ты все-таки скажи, зачем ты туда собрался? Надеюсь, не для того, чтобы устроить очередную многодневную оргию с алкоголем и наркотиками!
– Видишь ли, – ответил Антонио, демонстрируя умение держаться в роли, достойное профессионального драматического актера, – мне не нужно ехать на твою виллу, чтобы заняться тем, что ты описал так емко и образно. Я хотел бы покопаться в твоей коллекции фильмов и посмотреть кое-какие картины с твоим участием.
Старому актеру пришлось применить все свои навыки и опыт работы на съемочной площадке, чтобы не показать Антонио своего удивления. Больше всего на свете ему не хотелось, чтобы сын понял, что он ему не поверил. Зачем, спрашивается, ему понадобилось врать, чтобы поехать в загородный дом, который принадлежит ему в той же мере, как и отцу, и откуда его никогда в жизни не прогоняли? Зачем придумывать для этого какой-то благовидный предлог? Относительно найденного черепа, хранившегося теперь в семейном сейфе, отец Антонио, кстати, был не в курсе. Сам Антонио не без основания полагал, что не стоит беспокоить отца рассказами о столь мрачной и странной находке, тем более что Пиноккио был в какой-то мере литературным соперником того персонажа, которого его отец всю жизнь играл на экране. Знаменитый комик создавал перед камерой образ ожившей куклы, марионетки, не желавшей двигаться в ту сторону, куда тянули ее привязанные к рукам и ногам нитки. Кроме того, этот персонаж также не гнушался пофантазировать, а то и откровенно наврать, чтобы выкрутиться из очередной переделки, в которую угодил, затеяв рискованную игру с судьбой. Отличало этих двух персонажей немногое: во-первых, нос и, во-вторых, материал, из которого они были сделаны. Отец Антонио не был вырезан из полена, а его носовой отросток не превышал среднестатистических размеров. Более того, даже по форме нос актера – небольшой и чуть вздернутый – являлся полной противоположностью того выдающегося экспоната, что украшал физиономию деревянного мальчишки. Впрочем, скромные размеры и ничем не примечательная форма носа не мешали актеру тонко чувствовать изменчивые запахи жизни – как ее тончайшие ароматы, так и зловоние эпохи, требовавшей от него не столько ума, сколько хитрости и изворотливости. Характерными чертами персонажа, созданного отцом Антонио, были упитанный животик, помятый пиджачок с вечно коротковатыми рукавами и не менее мятые брюки, с которыми ему из фильма в фильм не удавалось справиться и примириться: в самый ответственный момент они так и норовили соскользнуть с его «талии», словно подчеркивая контраст между внешней упитанностью и внутренней истощенностью и вечно испытываемым этим героем душевным голодом. В общем, этому самому смуглому комику за всю историю мирового кино удалось создать образ, с одной стороны, достаточно простой и насквозь читаемый, а с другой – в немалой степени сентиментальный. В свое время по такому рецепту создавались самые яркие мифы кинематографа. По сравнению с этим образом Пиноккио был в значительно большей степени бунтовщиком, этаким piccolo signorino [16], которому до смерти надоели и культура, и искусство. Схожесть между ними была скорее внутренней, чем физически осязаемой: и тот и другой были прирожденными шутами, оба вступали в конфликт с одними и теми же персонажами, олицетворявшими обывательский конформизм, оба восставали против общепринятого порядка вещей и кажущегося незыблемым мироустройства. Задумываясь об отце с этой точки зрения, Антонио не мог не признать, что старый актер был человеком интересным и оригинальным. Единственный упрек, который можно было ему предъявить теперь, спустя много лет, состоял в том, что он не нашел в себе сил умереть вместе со своим персонажем, переставшим появляться на экранах.