Из тьмы - Николай Золотарёв-Якутский

— Где она?

Платон подал Губельману потрепанную книжонку.

— Это, друзья мои, программа эсеров.

— Эсеров? Вот черт!

— Мы хотим лучше знать жизнь и бороться за то, чтобы она стала лучше, — тихо произнес Платон.

— Товарищ Губельман! — с надеждой сказал Максим, — У нас к вам большая просьба: не могли бы вы руководить нашим кружком?

Все затаили дыхание.

— Гм… — сощурился Губельман. — А ведь вами руководить небезопасно! Изучаете программы запрещенных партий… Вот если бы вы занялись исследованием родного края, его природных богатств, тогда, пожалуй…

— Краеведение! — разочарованно вздохнул кто-то.

— Вы считаете такое занятие недостойным? А вот подумайте, подумайте! Потом скажете мне… через Иосифа. Я вас увижу, Иосиф?

— Обязательно! — откликнулся Уосук.

— Да, вот что еще. Хорошо бы вам забыть мою фамилию, чтоб не упомянуть ее случайно при посторонних.

— Как это?

— Зовите меня за глаза Ярославским Емельяном Михайловичем. Годится? Это моя партийная кличка.

Он попрощался с кружковцами.

— Провожать не надо!

И Ярославский тут же исчез.

— А еще большевик! — бросил Ксенофонтов. Собственной тени боится! Мотыльками да камешками занялся.

— Не болтай зря, — резко возразил Платон. Не знаешь разве, что все ссыльные под надзором полиции?

— По-моему, парни, Ярославский совершенно прав, — сказал Максим. — Нам же самим несдобровать, если семинарское начальство что-либо заподозрит.

— Вот именно. Если полиция увидит, что Ярославский с нами камешки собирает да мотыльков ловит, придираться не будет. А захочешь узнать что-либо серьезное — бабочки не помешают.

Все уставились на Уосука.

— Вот черт! — восхитился Платон. — Молчит-молчит, а потом как скажет!

Глава двенадцатая

Поездка на остров Хатыстах. «Близок час революции, друзья»

Первый день каникул Ярославский предложил кружковцам провести за городом.

— Захватим папки для гербария, что-нибудь пожевать — и на острова. Понаблюдаем природу, поговорим. А?

Уосук толкнул Платона локтем: «Вот видишь!» Платон понимающе кивнул головой.

Утром назначенного дня Уосук встал с восходом солнца. Он быстро умылся и шмыгнул в кухню перекусить. Там его и застала Мария Ильинична.

— Что так рано? Как будто и не каникулы, — удивилась она.

— Договорился с приятелями на острова. Гербарий собирать.

— Сказал бы вчера — приготовила бы чего-нибудь. А так придется тебе одним хлебом обедать.

Хозяйка, ворча, принялась заворачивать провизию.

Вскоре Уосук был уже у магазина Кушнарева. Внизу, в протоке, покачивалась на волнах большая лодка Емельяна Михайловича, купленная им для музея. Возле нее стояли Аммосов и Слепцов. Уосук бегом спустился к ним.

— Кажется, мы самые нетерпеливые, — засмеялся Максим, пожимая ему руку.

Обычно в протоке стояло множество лодок, привязанных цепями к деревянному причалу. В это утро их почти не было: истосковавшиеся за зиму по природе горожане уплыли на острова еще накануне.

Через полчаса все кружковцы были в сборе. Ровно в семь на берегу появился и Ярославский, в белом летнем костюме, с ящиком в руках.

— Это для гербария, — пояснил он.

Четверо семинаристов сели на весла, Ярославский ухватился за руль.

— Куда грести? — крикнул Максим. Руки его до хруста сжимали рукоятку весла, лицо сияло.

— По обстоятельствам, — усмехнулся Ярославский.

— Где рыбаков поменьше! — догадался Платон.

Дружно ударили весла. Гребцы оказались отменные: каждый сызмальства рыбачил. Вскоре далеко позади остался остров Хатыстах, дымящийся от множества костров. Вырулив к другому острову, наши друзья убедились, что и он занят.

— На стрежень! — скомандовал Ярославский.

Течение мощно подхватило лодку. Ребята притихли, ошеломленные силой и красотой Лены. Емельян Михайлович зорко смотрел вперед поверх их голов.

— Дружно взяли! — подмигнул он.

Через мгновение лодка ткнулась в песок.

— Да это Харыялах! — разочарованно воскликнул Исидор Иванов. — Тут же ничего, по сути, нет! Сюда и не забирается никто!

— Вот именно, — сказал Уосук, сдвигая Исидору картуз на глаза.

— Тихо! — поднял руку Максим. — Что дальше делать будем?

— Часика два посвятим гербарию. Меня давно интересовал этот остров, — сказал Ярославский. — Он какой-то необычный. Здесь растительность беднее, чем на других островах, и совсем другая.

— А мы думали, гербарий для вида… — уныло протянул Ксенофонтов.

— Вот как! И все так думали?

— Все, — признался Уосук.

— Значит, вы считаете необязательным изучать свой край? Нет, друзья. Тот, кто хочет преобразить свою страну, должен всесторонне знать ее — и историю, и культуру, и природные богатства. К тому же Якутия так плохо изучена! Кому, как не вам, молодым, пытливым людям, взять на себя это дело?

Кружковцы рассыпались по острову. Добыча оказалась небогатой, но Ярославский радовался каждой находке:

— Этого в моей коллекции нет… И этого… — И добавлял, сверкая очками: — Музей у нас будет что надо! Европа позавидует!

Когда все порядком устали, Ярославский вскинул руки:

— Все! Завтракать!

Запылал костер, зазвенел крышкой большой медный чайник. Кружковцы со смехом расположились на зеленой травке. Кое-кто успел искупаться.

— Ну вот, теперь у нас действительно кружок: сидим-то кругом, — пошутил Ярославский.

— Вокруг еды!

— Полная коммуна!

Последняя фраза относилась к тому, что кружковцы сложили вместе все свои припасы.

— А вы слыхали о «романовской коммуне»?

— Нет…

— Ничего…

— Расскажите! — послышались голоса.

— Одни называют это событие «романовской коммуной», другие — «романовским протестом». Случилось оно в нашем городе в феврале 1904 года. Незадолго до того в Якутск из Иркутска прибыло несколько партий политссыльных. Слух об этом распространился среди революционеров, отбывавших ссылку в якутских улусах. Многие из них самовольно покидали места, отведенные им для пребывания, и отправлялись в Якутск, чтобы встретиться со вновь прибывшими товарищами — услышать новости, поделиться мыслями. А те, в свою очередь, расспрашивали «старожилов» об условиях якутской ссылки. Условия же эти были очень жесткими. Накануне революции царизм особенно злобно расправлялся со своими политическими противниками. Новыми циркулярами генерал-губернатора политссыльным запрещалось покидать пределы сел, на проживание в которых они были осуждены. Застав политссыльного в десяти верстах от места ссылки, полиция могла загнать его в другое, более глухое место с продлением срока ссылки. Вновь прибывшие ссыльные, среди которых оказалось несколько больных, были возмущены этими порядками. Они решили протестовать, но как?. После долгих раздумий пришли к следующему: запереться в доме якута Романова на Поротовской улице и не выходить из него до тех пор, пока генерал-губернатор не отменит свои чудовищные циркуляры. Ссыльные запаслись хлебом, мясом, маслом, мороженым молоком и дровами, забили окна и двери толстыми досками, вырыли вдоль стен блиндажи. Предвидя, что полиция может пустить в ход оружие, ссыльные добыли несколько пистолетов и дробовиков, более десятка топоров, кинжалов и якутских охотничьих ножей. Было их пятьдесят шесть человек…

18 февраля они послали местного жителя с пакетом на имя вице-губернатора. Требования их сводились к следующему: «Разрешить ссыльным свободу передвижения в пределах Якутской области, переписку и свидания; учитывая суровые морозы и дороговизну теплой одежды в Якутии, обеспечить их таковой». Заканчивалась петиция словами о том, что, вплоть до удовлетворения их требований, ссыльные считают себя вне распоряжений местных властей и, водрузив над домом Романова красный флаг, организуют свободную коммуну. Ответ на петицию был таков: если ссыльные в течение дня не разойдутся «по местам причисления», то к ним будут приняты строгие меры.

Над домом Романова взвился флаг — ссыльные заняли оборону. Днем и ночью коммунары ожидали нападения, но полиция почему-то медлила. Лишь 21 февраля вокруг коммуны была расставлена сторожевая цепь. Ссыльного Никифорова, который от имени коммунаров пытался послать телеграмму министру внутренних дел, арестовали…

Рассказывая, Ярославский внимательно поглядывал на слушателей. Уосук, как всегда, сосредоточенно смотрел прямо перед собой, Исидор машинально трепал ветку белотала. У Миши оживленно блестели глаза. Платон лежал на боку и глядел в землю. Казалось, что он и не слушает, а думает о чем-то своем. Обнаженный до пояса Максим, загорелый, словно вылитый из бронзы, время от времени вскидывал голову, присматриваясь к огромной грозовой туче, подымавшейся на западе. Все вокруг — и кусты, и трава, и воды Лены, и застывший над водой воздух — напряженно ждало. С другого конца острова доносился сдавленный плач птицы.