Бедные-несчастные - Аласдер Грей

Она закрыла мне рот и нос ладонью, и, попытавшись вздохнуть, я потерял сознание.

10. Без Беллы

Я услышал ровное негромкое шипение газовой лампы. Болела голова, и я не размыкал век, зная, что от света глазам не поздоровится. Я чувствовал, что случилось ужасное, что я лишился чего-то самого дорогого, но думать об этом не хотелось. Поблизости кто-то вздохнул и прошептал:

— Порок. Я порочный человек.

Мне вспомнилась Белла. Я сел, и с меня соскользнуло одеяло.

Теперь я сидел (а только что лежал) на диване в кабинете Бакстера. Я был без пиджака, мой жилет был расстегнут, воротничок и ботинки сняты. Диван представлял собой массивное сооружение из красного дерева и черного конского волоса. Бакстер сидел на.другом конце дивана и мрачно на меня смотрел. В незанавешенных окнах виднелись большой полумесяц и ясное ночное небо, столь насыщенное темной синевой, что оно казалось беззвездным. Я спросил:

— Который час?

— Третий.

— Где Белл?

— Сбежала.

Секунду помолчав, я спросил, как он меня отыскал. Он подал мне ворох страниц, исчерканных громадной скорописью Беллы. Я вернул их ему, сказав, что у меня болит голова и я не могу заниматься расшифровкой. Он прочел мне вслух:

«Милый Бог! Я усыпила Свечку хлороформом в операционной. Когда он проснется, попроси его остаться жить у тебя, тогда вы вдвоем сможете часто разговаривать о твоей верной, горячо любимой Белл Бакстер. P.S. Я сообщу телеграммой, где нахожусь, когда приеду на место».

Я заплакал. Бакстер сказал:

— Пошли на кухню, поешь чего-нибудь.

На кухне я сел за стол, опершись на него локтями, а Бакстер, порывшись в кладовке, подал мне кувшин молока, кружку, тарелку, нож, хлеб, сыр, пикули и холодные остатки жареной курицы. Когда он вынимал курятину, лицо его выразило отвращение, которое он тщетно пытался скрыть, — ведь он был вегетарианец и покупал мясо только для слуг. Пока я с жадностью ел, он не спеша выпил чуть ли не галлон серой жидкости, которая была главной составной частью его рациона, наливая ее в большую кружку из оплетенной стеклянной бутыли, в каких обычно держат кислоты. Когда он вышел из кухни по нужде, я любопытства ради отхлебнул глоток; питье оказалось едким, как морская вода.

Мы просидели до рассвета в унылом молчании, время от времени прерывая его вспышками разговора. Я спросил, где Белла научилась применять хлороформ.

Он ответил:

— Когда мы вернулись из-за границы, я понял, что для того, чтобы ее занять, игрушек уже недостаточно, и затеял маленькую ветеринарную клинику. Я объявил по всей округе, что буду бесплатно лечить больных животных, которых принесут к моей задней двери. Белла стала вести первичный прием и помогать мне в операциях; с обеими обязанностями она справлялась отменно. Ей нравилось встречаться с новыми людьми и помогать зверям. Я научил ее зашивать раны, и она привнесла в это дело всю изощренную, кропотливую страстность, с какой простые женщины шьют рубашки, а женщины среднего сословия вышивают виньетки. Сколько человеческих жизней и конечностей мы потеряли, Свичнет, исключив женщин из более высоких сфер медицины!

Я чувствовал себя слишком усталым и больным, чтобы оспаривать это суждение.

Через некоторое время я спросил, почему он вдруг решил оформить завещание на следующий день после нашей с Беллой помолвки. Он ответил:

— Чтобы обеспечить ее будущность после моей смерти. Ты еще долго не разбогатеешь, Свичнет, как бы упорно ты ни работал.

Я обвинил его в том, что он собирался после нашей свадьбы покончить с собой. Пожав плечами, он сказал, что ему незачем было бы дальше жить.

— Ты самовлюбленный дурак, Бакстер! — воскликнул я гневно. — Какой прок был бы нам с Белл от твоих денег, если бы мы получили их ценой твоей жизни? Мы бы, конечно, никому их не отдали, но были б несчастны. Радоваться, выходит, надо ее побегу — он всех троих нас уберег от горькой участи.

Бакстер, повернувшись ко мне спиной, пробормотал, что его смерть не выглядела бы как самоубийство. Я поблагодарил его за предупреждение, сказал, что в дальнейшем буду пристально за ним следить, и добавил, что, если он погибнет от несчастного случая, я предприму соответствующие шаги. Он изумленно на меня посмотрел:

— Какие шаги? Чтобы меня похоронили в неосвященной земле?

Я мрачно ответил, что заморожу его во льду до тех пор, пока не найду способ его оживить. Он был, казалось, готов засмеяться, но осекся. Я сказал:

— Сейчас-то тебе умирать как раз не следует. Если ты умрешь, все твое имущество перейдет к Данкану ПаррИнгу.

Он заметил, что палата общин обсуждает закон о предоставлении замужним женщинам права на собственность. Этот закон, возразил я, никогда не будет принят. Он подорвет институт брака, а ведь почти все члены парламента являются мужьями. Он сказал со вздохом:

— Я заслуживаю смерть, как всякий убийца.

— Глупости! Зачем на себя наговаривать?

— Не прикидывайся, что забыл. Прямым вопросом ты выявил мою вину в тот самый день, когда я познакомил тебя с Беллой. Извини, я выйду.

Он отлучился опорожнить кишечник или мочевой пузырь. Так или иначе, его не было почти час, а когда он вернулся, я сказал:

— Прости меня, Бакстер, но я совершенно не понимаю, почему ты называешь себя убийцей.

— Это крохотное девятимесячное существо, которое я извлек живым из чрева утопленницы, я должен был взрастить как свою приемную дочь. Вживив ее мозг в тело матери, я точно так же укоротил ее жизнь, как если бы я зарезал ее ножом в возрасте сорока или пятидесяти лет, только я лишил ее не конца, а начала жизни, что гораздо подлее. И сделал я это по той же причине, по какой старый развратник покупает ребенка у сводни. Себялюбивая жадность и нетерпение двигали мной, и ВОТ! — крикнул он, стукнув по столу с такой силой, что все на нем, даже самое тяжелое, подскочило по меньшей мере на дюйм, — ВОТ почему наши науки и искусства не в состоянии улучшить мир, что бы там ни говорили филантропы и либералы. Наши новые обширные научные познания в первую голову служат всему презренному, жадному, себялюбивому, нетерпеливому, что есть в человеческой природе и обществе, а доброе, бережное, великодушное всегда опаздывает. Не используй я методы сэра Колина, Белл была бы сейчас обыкновенным ребенком двух с половиной лет. Я мог бы наслаждаться ее обществом еще семнадцать или восемнадцать лет, прежде чем она обрела бы самостоятельность. Но мои презренные плотские вожделения заставили меня применить все мои научные познания, чтобы сделать из нее игрушку для Данкана Парринга! ДАНКАНА ПАРРИНГА!

Он заплакал, а я задумался.

Я задумался крепко и надолго, а потом сказал:

— То, что ты говоришь, в основном верно, за исключением замечания о невозможности улучшений посредством науки. Как член либеральной партии, я не могу с этим согласиться. Обвиняя себя в сокращении жизни Белл, не забудь, что о старении мы знаем наверняка только то, что нужда и горе старят людей быстрее, чем счастливая жизнь, и поэтому пышущий счастьем юный мозг Беллы может продлить жизнь ее тела далеко за пределы обычного срока. Если ты совершил преступление, сотворив Белл такой, как она есть, я благодарен тебе за это преступление, потому что я люблю ее такой, как она есть, выйдет она замуж за Парринга или нет. И я сомневаюсь, что женщина, которая усыпила меня хлороформом, будет беспомощной игрушкой в чьих бы то ни было руках. Может быть, нам надо еще пожалеть Парринга.

Бакстер посмотрел на меня, потом потянулся ко мне через стол. Он сжал ладонь моей правой руки так крепко, что у меня хрустнули суставы; я закричал от боли, а потом целый месяц ходил с синяками. Он извинился и сказал, что хотел выразить сердечную благодарность. Я попросил его впредь держать благодарность при себе.

После этого мы слегка подобрели друг к другу. Бакстер начал расхаживать по кухне, улыбаясь, как всегда, когда он думал о Белл и забывал о себе.

— Да, — сказал он, — поди найди другого ребенка двух с половиной лет, так же твердо стоящего на ногах, с такими же уверенными руками и быстрым умом. Она запоминает все, что с ней происходит, и каждое слово, которое слышит, и даже если она не понимает чего-то сразу, смысл приходит к ней позже. И я избавил ее от одного тяжкого переживания, которого не испытывал сам: она никогда не была маленькой и поэтому никогда не знала страха. Припомни, Свичнет, все стадии лилипутства, которые ты прошел прежде, чем достичь твоего теперешнего роста. Гном высотой в двадцать четыре дюйма. Эльф высотой в ярд. Карлик высотой в четыре фута. Разве великаны, которые правили миром, когда ты был маленьким, позволяли тебе чувствовать себя равным им по значению?

Я содрогнулся и сказал, что не всякое детство похоже на мое.

— Разумеется, но даже в домах богачей, насколько я знаю, ревущие груднички, запуганные годовалые дети и унылые подростки — обычное явление. Чтобы дети могли вытерпеть все тяготы малолетства, природа наделяет их громадной душевной гибкостью, и все же эти тяготы превращают их потом в слегка ненормальных взрослых, либо судорожно хватающихся за власть, которой им раньше недоставало, либо, чаще, судорожно от нее отшатывающихся. А Белла (почему я и думаю, что ты был прав, жалея Парринга) наряду со всей гибкостью детства обладает всей статью и силой роскошной женственности. Когда она только открыла глаза, ее менструальный цикл уже шел полным ходом, и она никогда не знала ни отвращения к своему телу, ни страха перед своими желаниями. Не пройдя школы трусости, какую проходят все маленькие и зависимые, она говорит, чтобы выразить свои мысли и чувства, а не чтобы их скрыть, и поэтому не способна ни к какому злу, рождаемому лицемерием и ложью, — то есть вообще почти ни к какому злу. Ей недостает только опыта, особенно опыта в принятии решений. Парринг — ее первое крупное решение, но она не питает на его счет никаких иллюзий. Миссис Динвидди зашила достаточно денег в подкладку ее костюма, чтобы она не испытывала нужды, если они с Паррингом вдруг расстанутся. Я больше опасаюсь, что ее заинтересует кто-нибудь другой и вовлечет ее в авантюру, которую мы не можем даже себе представить. Правда, послать телеграмму она умеет.