Бедные-несчастные - Аласдер Грей

Это убедило его, но не успокоило. И когда через неделю из Парижа пришла точно такая же телеграмма, он ослаб духом. В одно прекрасное утро, уходя на работу, я был уверен, что, когда я вернусь, он уже уедет во Францию, но, открыв вечером входную дверь, я услышал его громкий возглас с лестничной площадки:

— Новости от Беллы, Свичнет! Сразу два письма! Одно от сумасшедшего из Глазго, другое из ее парижского обиталища!

— Что за новости? — крикнул я, сбрасывая пальто и взбегая наверх. — Хорошие? Плохие? Как она? Кто написал эти письма?

— Новости, в общем, неплохие, — сказал он осторожно. — Я бы даже сказал, что дела у нее идут на удивление хорошо, хотя поборник традиционной нравственности с этим бы не согласился. Пошли в кабинет, и я прочту тебе оба письма — лучшее оставлю на десерт. Первое письмо отправлено из южной части Глазго, и писал его сумасшедший.

Мы уселись на диван. Он прочел вслух нижеследующее.

ПИСЬМО ПАРРИНГА: СОТВОРЕНИЕ СУМАСШЕДШЕГО

Поллокшилдс,

Эйтаун-стригп, 41

14 ноября

Мистер Бакстер!

Еще чуть больше недели назад мне было бы стыдно обратиться к Вам, сэр. Я тогда думал, что мое имя на конверте вызовет у Вас такой приступ ненависти, что Вы сожжете письмо непрочитанным. Вы пригласили меня к себе домой по делу. Я увидел Вашу «племянницу», полюбил ее, сговорился с ней, увез ее. Не сочетавшись браком, мы объехали всю Европу и совершили круиз по Средиземному морю как муж и жена. Неделю назад я оставил ее в Париже и один вернулся в дом моей матери в Глазго. Если бы эти факты стали общественным достоянием, общество заклеймило бы меня как отъявленного негодяя, и именно так до прошлой недели я смотрел на себя сам — как на бессовестного, безответственного шалопая, сманившего молодую красавицу из добропорядочного дома, от любящего опекуна. Ныне я стал намного лучшего мнения о Данкане Парринге и намного, намного худшего — о Вас, сэр. Видели ли Вы гетевского «Фауста», поставленного великим Генри Ирвингом в Королевском театре Глазго? Я видел. И был глубоко потрясен. Я узнал себя в этом мятущемся герое, в этом уважаемом человеке из состоятельной среды, который призывает царя преисподней, чтобы тот помог ему соблазнить девушку из простонародъя. Да, Гете и Ирвинг знали, что Современный Человек — что Данкан Пар-ринг — двойствен по своей сути: возвышенное существо, наученное всему благородному и мудрому, уживается в нем с негодяем, который тянется к прекрасному лишь для того, чтобы низвергнуть его и втоптать в грязь. Вот каким я видел себя до прошлой недели. Ну и глупец же я был, мистер Бакстер! Слепой, обманутый глупец! Да, мой роман с Белчоп бььч фаустовским с. самого начала, дурманящий аромат Зла щекотал мне ноздри с той самой минуты, когда Вы свели меня с Вашей «племянницей». Но как мог я знать, что в ЭТОЙ драме мне уготована роль невинной, доверчивой Гретхен, что Ваша умопомрачительная «племянница» воплотит в себе Фауста и что ВЫ-ДА, ВЫ, Боглоу Биши Бакстер, ВЫ! — Сатана собственной персоной!

— Заметь себе, Свичнет, — прервал чтение Бакстер, — этот тип пишет примерно так же, как ты рассуждаешь, когда напьешься.

Я должен стараться сохранять самообладание. Ровно неделю назад я, сгорбившись, сидел в углу вагона в ожидании отправления, а Белла, стоя на перроне, что-то щебетала мне в окно. Как всегда, она сияла красотой, излучала эту свежую, полную радостных ожиданий молодость, что показалась мне совершенно новой и в то же время дразняще знакомой. ПОЧЕМУ ЖЕ знакомой? И тут меня осенило: Белла выглядела в точности так же, как в ту ночь, когда мы стали любовниками. И теперь, на первый взгляд сама доброта (ведь не она, а я сказал, что мы должны расстаться), она выбрасывает меня вон, как стоптанную туфлю или сломанную игрушку, испытав ОБНОВЛЕНИЕ посредством кого-то еще, кого я так и не увидел, на кого она положила глаз утром того же дня, ибо мы приехали в Париж: из Марселя всего шесть часов назад. В течение этих шести часов она не встречалась ни с кем, не говорила ни с кем, кроме меня и содержательницы отеля, — ведь я все время был подле нее, если не считать посещения ближайшего собора, которое заняло не больше получаса, — и за эти шесть часов она успела заново влюбиться! Воистину для ведьмы нет ничего невозможного. Вдруг она сказала:

— Обещай, когда приедешь в Глазго, передать Богу, что мне скоро понадобится свечка.

Я пообещал, хотя послание показалось мне либо бессмыслицей, либо ведьминским заклинанием. Настоящим я выполняю свое обещание.

Но отчего же, выполнив его, я не могу противиться искушению рассказать Вам больше, рассказать Вам все? Откуда это непреодолимое желание поведать В А М, Мефистофель Бакстер, сокровенные тайны моего невинного и измученного сердца? Не в том ли дело, что Вы — я убежден — уже и так их знаете?

— Католицизм способен излечить его от безумия, — заметил Бакстер. — Приобщившись к таинству исповеди, он перестанет докучать всем подряд своими заемными, второсортными излияниями.

Видели ли Вы два года назад в Королевском театре «Ночь ошибок» Оливера Голдсмита, величайшего из ирландцев, в постановке Биртома-Три? Герой — живой, умный, красивый джентльмен, любимый товарищами, поощряемый старшими, привлекательный для женщин. У него есть только один недостаток. Он хорошо чувствует себя в обществе женщины, лишь если она служанка. С добропорядочными девушками из его собственного сословия он держится скованно и официально, и чем красивее и милее собеседница, тем более он неловок и тем менее способен ее полюбить. В точности мой случай! В отрочестве у меня не возникало и тени сомнения в том, что только женщины, зарабатывающие на жизнь трудом своих рук, не испытывают к Данкану Паррингу, как он есть, глубокого отвращения, и в итоге единственной категорией женщин, которые меня привлекают, стали работницы. Подростком я вследствие этого считал себя каким-то уродом. Поверите ли Вы мне, если я скажу, что, поступив в университет, я обнаружил, что ДВЕ ТРЕТИ студентов в точности таковы? В большинстве своем они затем преодолели себя, женились на респектабельных женщинах и завели детей, но сомневаюсь, что они действительно счастливы. Мой инстинкт оказался сильнее, чем у них, или, возможно, я оказался слишком честен, чтобы изменить себе. Голдсмитовского героя в конце концов спасает прекрасная наследница из его круга — она переодевается служанкой и подражает ее говору. Увы, такая счастливая развязка невозможна для адвоката из Глазго, родившегося в XIX веке. Вся моя любовная жизнь протекала под лестницей и за кулисами моей профессиональной жизни, и в этой-то убогой обстановке я испытывал те же восторги и подчинялся тому же нравственному закону, что и наш шотландский народный бард Робби Берне. Когда я уверял очередную трепещущую красотку, что буду любить ее вечно, я был совершенно искренен, и, конечно же, я женился бы на любой из них, не будь пропасть между моим и ее общественным положением так велика. Моих немногих бедных незаконнорожденных кутят (простите мне это словцо, но на мой слух кутята звучит теплее и человечнее, чем дети или малыши,), моих немногих бедных кутят (их было меньше, чем пальцев у вас на руках, мистер Бакстер, ибо моя осторожность предотвратила появление на свет множества других), моих немногих бедных кутят я никогда не оставлял на произвол судьбы. Все они нашли приют в благотворительном заведении моего друга Куорриера. Вы знаете (если читаете «Глазго геральд»), что этот выдающийся филантроп пестует таких вот несчастных малолеток, а потом отправляет их в Канаду, где они приобщаются к сельскому труду в приличных условиях на неуклонно продвигающейся к северу границе нашей империи. Матери их тоже не пострадали. Ни одна из очаровательных судомоек, пленительных прачек, неотразимых уборщиц отхожих мест не потеряла из-за Данкана Парринга даже одного рабочего дня, хотя из-за скудости и нерегулярности отпускаемого им свободного времени мне нередко приходилось ухаживать за несколькими разом. Невинный в глубине души, несмотря на гадкое поведение — честный в основе, но лицемер на поверхности, — вот каков был человек, мистер Бакстер, которого Вы представили Вашей так называемой племяннице.

С ПЕРВОГО ЖЕ ВЗГЛЯДА я понял, что для этой женщины классовые различия лишены всякого значения. Хотя она была великолепно одета по последней моде, она смотрела на меня так же игриво и радостно, как служанка, которой сунули полкроны и которую пощекотали под подбородком за спиной у хозяйки. Мне было ясно, что она видит под личиной адвоката настоящего Парринга и принимает его с распростертыми объятиями. Желая скрыть смятение, я сделался холоден, что Вы могли приписать дурному воспитанию, но сердце мое колотилось так, что я боялся, как бы Вы не услышали его стук. В делах сердечных лучше всего идти напрямик. Оставшись с ней наедине, я осведомился:

— Нельзя ли будет встретиться с вами еще раз, поскорее, так, чтобы никто больше не знал?