Бедные-несчастные - Аласдер Грей

— Я не должен неволить Белл, Свичнет.

— Но по разуму ей только десять лет! Она ребенок еще!

— Потому-то я и не могу применить силу. Если я причиню вред человеку, которого она любит, ее расположение ко мне сменится страхом и недоверием, и жизнь моя потеряет смысл. Этот смысл сохранится, если двери моего дома будут открыты для нее, когда либо она надоест Паррингу, либо он ей. Но, может быть, тебе удастся все это предотвратить. Иди к ней. Вразуми ее. Скажи, что мы с тобой одного мнения.

9. У окна

Я двинулся наверх в гневе, который, когда я увидел Беллу, сменился горечью — мысли ее были явно далеки от меня. Она сидела у открытого окна, положив локоть на подоконник и подперев ладонью щеку. На ней был дорожный костюм; у ее ног стоял застегнутый и стянутый ремнями чемодан, на котором покоилась широкополая шляпка с вуалью. Хотя Белла смотрела во двор, голова ее была повернута ко мне в профиль, и в ее позе и выражении лица я увидел то, чего в них раньше никогда не было, — умиротворенный покой, окрашенный грустью от какой-то мысли о прошлом или о будущем. Она больше не была так безраздельно, так яростно поглощена настоящим. Я почувствовал себя мальчиком, подглядывающим за взрослой женщиной, и кашлянул, чтобы привлечь ее внимание. Она повернула ко мне голову и одарила меня приветливой, радостной улыбкой.

— Как мило, что ты пришел, Свечка, ты поможешь мне скоротать последние минуты в этом старом, старом доме. Хорошо бы еще и Бог был здесь, но он такой несчастный, что я не вынесу сейчас его вида.

— Я тоже несчастен, Белла. Я думал, мы с тобой поженимся.

— Я знаю. С тех пор как мы это решили, прошли годы.

— Прошло шесть дней — меньше недели.

— Все, что дольше одного дня, кажется мне вечностью. Данкан Парринг вдруг стал трогать меня там, где ты никогда не трогал, и теперь я от него без ума. Придут сумерки, и с ними он, тихо прокрадется из переулка сквозь калитку в дальней стене*, подложив кусочек ткани под защелку, чтоб не звякнула. А потом топ-топ-топ по тропиночке сюда и тихонько вынет лестницу, что в капустной грядке схоронил — правда, не слишком-то хорошо схоронил, она отсюда видна, — и как мягко, как умело он взметнет ее ко мне, и своими руками я прислоню ее к окну. Ты никогда ради меня такого не делал. И увезет он меня туда, где жизнь, любовь, Италия, где Коромандельский берег, где солнечная Африка фонтаном льет пески1. Интересно, где мы в конце концов окажемся? Милому, несчастному Данкану так нравится быть испорченным. Я бы, наверно, не нужна была ему, если бы Бог позволил нам выйти рука об руку из парадной двери средь бела дня. И знай, Свечка, что, кроме нашей помолвки, я всегда буду помнить, как часто ты приходил ко мне в прежние времена, как ты слуагал мою игру на пианоле и какой замечательной женщиной я чувствовала себя потом из-за того, что ты всегда целовал мне руку.

— Белла, сегодня мы с тобой встречаемся только в третий раз.

— Вот именно! — воскликнула она с испугавшей меня внезапной злостью. — Я только половина женщины, Свечка, меньше, чем половина, у меня не было всех этих ранних лет, которые, мисс Мактавиш говорила, для нас пронизаны лучами славы, — ни детства с маминой лаской, с бабушкиной сказкой, ни юности, овеянной любви томленьем нежным. Целая четверть века выпала из жизни — бац, бум, крак. И вот несколько крохотных воспоминаний в пустом колокольчике-Белл звенят гремят бряцают лязгают дин дон гул гуд звук отзвук грохочут отдаются отражаются эхом и еще эхом в этом бедном полом черепе слова слова слова слова словасловасловасловасловасолвасловаслова, хотят из малого сделать многое, но не могут. Мне не хватает прошлого. Когда мы поднимались на корабле по Нилу, с нами была одинокая красивая дама, и кто-то сказал мне, что это женщина с прошлым — о, как я ей завидовала. Но Данкан мигом сотворит мне массу прошлого. Данкан, он быстрый.

— Белл! — воскликнул я. — Ты не уйдешь из дома и не станешь женой этого человека! Ты не родишь от него детей!

— Да знаю я! — ответила Белла, посмотрев на меня с удивлением. — Мы же с тобой помолвлены.

Она показала на лацкан своего дорожного жакета, где я увидел крохотную жемчужинку на конце моей галстучной булавки. Она спросила с лукавым видом:

— Ну как, все мои затычки съел?

Я ответил, что положил все конфеты в стеклянную банку с крышкой и поставил ее в своей комнате на буфет, ибо, если бы я все время носил их в кармане, они бы растаяли от жара моего тела и превратились в бесформенную массу. Я также сказал, что раз Бакстер не хочет защитить ее от этого дурного и ничтожного человека, я спущусь вниз и дождусь его в переулке; если словами не удастся заставить его уйти, я сшибу его с ног. Она посмотрела на меня со злостью — раньше я не замечал у нее такого взгляда, — ее нижняя губа припухла и выпятилась, как у обиженного ребенка, и на какой-то миг я испугался, что она сейчас расплачется, как маленькая девочка.

То, что произошло вместо этого, было просто прелестно. Ее лицо озарилось такой же восторженной улыбкой, как при нашей первой встрече, она встала и вновь протянула ко мне обе руки, но на этот раз я шагнул к ней, раздвинул их, и мы обнялись. Раньше у меня ни с кем не было подобной телесной близости, она все крепче и крепче прижимала к груди мое лицо, и я стал задыхаться еще сильнее, чем когда она обняла меня в парке. Я испугался, что потеряю сознание, и опять, как тогда, высвободился. Не отпуская моих рук, она мягко сказала:

— Моя милая маленькая Свечка, когда я хочу доставить тебе удовольствие, ты боишься его получить и отстраняешься. Но тогда как же ты доставишь удовольствие мне?

— Ты единственная женщина, которую я любил, Белла, я не Данкан Пар-ринг, который пользовался всеми служанками, какие ему подворачивались, начиная с кормилицы. Моя мать работала на ферме. Хозяин воспользовался ею и сотворил меня, и мне еще повезло, что он потом не вышвырнул нас обоих на улицу. Для любви в нашей жизни не было времени — слишком скудная была плата, слишком тяжелый труд. Я привык обходиться малыми ее количествами, Белл. И я не могу пока что хватать ее охапками.

— Зато я могу и буду, Свечка. Да-да! — заявила Белла, все еще улыбаясь, но подкрепив свои слова энергичным кивком. — А ты ведь говорил, что позволишь мне делать с тобой все, что я захочу.

Я улыбнулся и тоже кивнул, будучи теперь уверен, что все у нас образуется; потом я сказал, что со мной она может делать все что захочет, но с другими мужчинами — нет. Услышав это, она нахмурилась и досадливо вздохнула, но затем, громко рассмеявшись, воскликнула:

— Данкан придет еще через много, много, много часов — пошли наверх, я тебе сделаю сюрприз!

Просунув мою правую руку себе под локоть, она повела меня к двери. Чувствуя себя совершенно счастливым, я спросил, что это за сюрприз, но она велела мне набраться терпения.

Когда мы поднялись на верхний этаж, она задумчиво сказала:

— Данкан — чемпион любительского бокса.

Я объяснил, что тоже умею драться; что не раз старшие мальчики на площадке для игр в Уопхиллской школе, обманувшись моим малым ростом и тихим поведением, принимали меня за легкую мишень и я, хоть и не всегда побеждал, всегда им доказывал, что они ошибаются. Она крепче прижала мою руку. Вдруг я почувствовал неожиданно знакомый больничный запах — смесь карболки и медицинского спирта. Я знал, что старая операционная сэра Колина, как все подобные операционные, находится на верхнем этаже, но не подозревал, что она до сих пор используется. Чем выше мы поднимались, тем становилось светлее. До заката оставался еще час. Ветерок очистил небо от облаков, а в Шотландии в дни летнего солнцестояния в небе всегда есть свет, как бы ни было темно на улице или в поле. Над верхней лестничной площадкой был устроен большой стеклянный купол, через который освещалась вся лестница. Белла взялась за дверную ручку и сказала:

— Стой тут и не подглядывай, пока я тебя не позову, Свечка, и тогда уж будет сюрприз так сюрприз.

Она бочком протиснулась в дверь и так быстро ее закрыла, что я не успел ничего разглядеть.

Пока я ждал, меня посещали диковинные предположения. Неужели Парринг так ее развратил, что, когда она меня позовет, я увижу ее обнаженной? При этой мысли я задрожал от приступа противоречивых чувств, но секунды шли, и мной овладело новое, худшее опасение. Во многих больших домах есть узкие черные лестницы для слуг. Может быть, Белла уже шмыгнула по такой лестнице вниз, может быть, она сейчас спешит к Чаринг-кроссу, где возьмет кеб до жилища Парринга. Я так живо это себе представил, что уже готов был открыть дверь, как вдруг она сама распахнулась внутрь комнаты, и я понял, что Белла стоит за ней, ведь в помещении не было видно ни души. Послышался ее голос:

— Войди и закрой глаза.

Я вошел, но глаза закрыл не сразу.

Это действительно была старая операционная сэра Колина, сооруженная по его собственному плану, когда застраивался Парк-серкес, то есть в одно время с возведением Хрустального дворца. Обстановка была скудная и невзрачная, однако всю комнату заливало теплое вечернее солнце. Его лучи проникали сквозь высокие окна и потолок, состоявший из четырех наклонных застекленных треугольников, которые сходились в центре к рефлектору, бросавшему пятно более яркого света на операционный стол. На скамейках стояли проволочные клетки и собачьи конуры, и в больничном запахе я уловил примесь животного духа. Я услышал, как за мной захлопнулась дверь, и затылком почувствовал дыхание Беллы. Внезапно уверившись, что она стоит раздетая, я полузакрыл глаза и весь задрожал. Она обняла меня сзади одной рукой, и я с облегчением увидел рукав ее дорожного жакета. Она прижала меня к себе, и я размяк, отметив краем сознания, что химический запах в комнате необычно силен. Она шепнула мне в самое ухо: — Белл никому не позволит обидеть ее маленькую Свечку.