Из пережитого. 4-е издание - Юрий Толстой
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Подводя итоги сказанному, можно утверждать, что заявление в девятку не попало. Не попало потому, что в нем нет и намека на конкретные пути и средства, с помощью которых можно достичь провозглашенных в заявлении целей. Единственное, что отчетливо просматривается в заявлении, хотя и маскируется, – это разложение КПСС (извне с помощью тех, кто вышел или готов выйти из партии, и изнутри с помощью тех, кто формально остается в ней) и создание в противовес ей новой партии с крайне разношерстной и расплывчатой платформой, которая будет представлять собою нечто вроде Августовского блока. Но уже в силу этого такая партия с самого начала будет обречена на идейную и организационную разобщенность и по существу служить прикрытием для удовлетворения непомерных политических амбиций отдельных лиц, которых не устраивает их нынешнее положение. Призывы к разрушению КПСС, от кого бы они ни исходили и чем бы ни маскировались, право же, далеко не лучший путь консолидации здоровых сил нашего общества.
Толстой Георгий Кириллович, доктор юридических наук,
профессор Ленинградского университета,
член Комитета конституционного надзора СССР
Направлено в «Правду» 28 июля 1991 г. Получено «Правдой» 6 августа 1991 г., подтверждением чему служат квитанция о приеме письма и уведомление о его вручении.
Чтобы у читателей не возникло сомнений относительно времени написания письма, сохранил квитанцию о времени отправления письма и уведомление о времени его вручения. К тому же письмо, по-видимому, хранится в архивах «Правды» за август 1991 года. Кстати сказать, само название письма «К чему ведет заявление девяти» тоже имело скрытый подтекст. Напомню представителям более младших, чем я, поколений читателей, что открытая полемика тогдашней ВКП(б) с руководством Компартии Югославии началась с опубликования в «Правде» статьи «Куда ведет национализм группы Тито в Югославии».
Рассчитывал на то, что письмо мое будет опубликовано, но последовавшие в августе события перечеркнули эти ожидания.
Как известно, на 20 августа было назначено подписание проекта Союзного договора, подготовленного в Ново-Огареве. К этому проекту я относился скептически, так как считал, что в нем явно недостаточно очерчены полномочия Союза. Забегая вперед, скажу, что почти целиком согласен с той оценкой проекта Союзного договора, которая была дана в Заявлении Председателя Верховного Совета СССР А. И. Лукьянова. Это заявление было передано по радио и телевидению 19 августа и опубликовано в газетах 20 августа 1991 года.
19 августа 1991 года я находился на даче в Комарово. Заснул поздно, так как сын желал смотреть телевизор и не давал мне спать. Поэтому проснулся поздно, уже в одиннадцатом часу утра, хотя обычно вставал летом значительно раньше. Как только вышел из комнаты, соседка по даче мне объявила, что Горбачев отстранен от власти и к власти пришел Государственный комитет по чрезвычайному положению. Для меня это сообщение прозвучало как гром с ясного неба. Прослушав по транзистору соседки материалы, которые передавались, начиная с заявления А. И. Лукьянова, и наскоро позавтракав, помчался на станцию, от которой жил примерно в двух километрах. Связаться с Ленинградом около дачи не мог, так как телефоны-автоматы вокруг разбиты. 19 августа выпало на понедельник, то есть на день, когда в Комарово закрыта почта. Поэтому позвонить в Москву в Комитет конституционного надзора было неоткуда (междугородный телефон-автомат рядом с почтой тоже не работал). Решил ехать в Ленинград, но к тому времени в движении электричек наступил перерыв. Попал в Ленинград только в третьем часу дня и сразу стал звонить в Москву, но дозвониться никак не мог. Стоило мне набрать цифру 8, и сразу после этого раздавались короткие гудки. Решил, что связь перекрыта. Стал звонить в Ленсовет, но в ответ по всем телефонам тоже раздавались короткие гудки. Позвонил моему коллеге Диме Медведеву, в то время одному из помощников Собчака, но его мать мне сказала, что Дима в больнице с переломом ноги, так как несколько дней назад был сбит машиной. Час от часу не легче! Наконец дозвонился до Комитета. Говорил с Н. А. Сыродоевым. Он сказал, что от имени Комитета подготовлено заявление, подписанное членами Комитета, оказавшимися в Москве. Это заявление ушло в ТАСС. Заседание Комитета созывается 21 августа, и было бы хорошо, если бы я на это заседание приехал. После этого я вернулся в Комарово и стал обдумывать происшедшее. Нужно сказать, что, будучи в городе (а я ехал от Финляндского вокзала до Охты и обратно), не заметил ни скопления народа, ни какого-либо передвижения милиции или войск. Итак, как реагировать на то, что произошло? К опубликованным документам (заявлению А. И. Лукьянова и обращению ГКЧП к народу) у меня было неоднозначное отношение. Заявление А. И. Лукьянова я почти целиком разделял, считая, что от суверенитета Союза в проекте Союзного договора мало что остается. Согласен был и с оценками сложившегося положения, данными в обращении ГКЧП. Настораживало утверждение о неспособности М. С. Горбачева ввиду болезни отправлять свои обязанности. Под этим углом зрения я и подготовил свое заявление. В нем я написал, что разделяю в основном оценки положения, в котором страна оказалась, а также то, что для его исправления необходимы чрезвычайные меры. В то же время отметил, что если Президент действительно не способен или не хочет выполнять свои обязанности, то для отстранения его от должности (хотя бы и временного) нужно использовать существующий конституционный механизм, а не прибегать к надуманному предлогу о болезни Президента. К тому же наличие болезни должно быть подтверждено авторитетным заключением медиков, квалификация и репутация которых не вызывала бы сомнений. В заявлении я отмечал, что даже праведные цели не могут быть достигнуты неправовыми средствами. Уже 19 августа, после того как я узнал, что никто из противников ГКЧП не интернирован, что в их распоряжении находятся средства массовой информации и что на 21 августа созвана сессия Верховного Совета РСФСР, пришел к твердому убеждению, что попытка направить развитие страны по иному руслу, предпринятая 19 августа, провалилась. В ночь с 20 на 21 августа я выехал в Москву для участия в заседании Комитета конституционного надзора СССР. Когда я в 8 часов 25 минут прибыл в Москву (поезд пришел без опозданий), пробирался в гостиницу, несколько раз предъявляя удостоверение Комитета патрулям, главным образом военным. Красная площадь была перекрыта бронемашинами, которые стояли, тесно прижавшись друг к другу. К тому же шел сильный дождь, и солдаты укрывались от дождя в подземных вестибюлях метро. Когда я смотрел на этих безусых мальчишек, у меня сердце сжималось при мысли, что их могут бросить друг на друга и на жителей Москвы и что прольется кровь. То, что заговор обречен (далее я для краткости именно так буду именовать события 19–21 августа), сомнений у меня не вызывало, но я не исключал эскалации кровопролития и пришел к твердому убеждению, что мы должны сделать все, чтобы это предотвратить. Позвонив из гостиницы в Комитет, узнал, что заседание государственно-правовой секции назначено на 12 часов, а общее заседание Комитета – на 14 часов. Счел своим долгом принять участие и в том и в другом. В Комитет, хотя он находился в двух шагах от гостиницы «Москва», пришлось добираться под проливным дождем кружным путем – не вдоль Александровского сада (этот путь был перекрыт), а через улицу Горького (ныне Тверскую), улицы Огарева, Грановского и проспект Калинина – около часу. На заседании Комитета, куда я к 12 часам все-таки добрался, мы подготовили проект заявления Комитета и решили в кратчайший срок созвать заседание для подготовки заключения Комитета (не дожидаясь истечения предусмотренного процедурой двухнедельного срока).
Заявление, подготовленное 19 августа, было опубликовано цензурой только с купюрами, и к тому же были указаны члены Комитета, которые, будучи в Москве, смогли заявление подписать. Все это некоторыми средствами массовой информации и представителями депутатского корпуса было истолковано в том смысле, будто в оценке событий 19–21 августа Комитет занял половинчатую позицию и к тому же в самом Комитете в этом вопросе якобы наметился раскол. Видимо, разброда мнений в оценке позиции Комитета не произошло бы, если бы заявление от 19 августа 1991 года подписал только Председатель Комитета. Принять же заявление от имени Комитета 19 августа было нельзя ввиду отсутствия кворума. Что же касается существа заявления от 19 августа, то члены Комитета в тех экстремальных условиях, в которых они оказались, сделали максимум возможного. Если бы заявление было составлено в более жестких выражениях, оно просто-напросто вообще не увидело бы свет. Ведь с 19 августа уже действовала цензура, и даже заявление, составленное в достаточно сдержанных тонах, было опубликовано с купюрами.