В движении вечном - Владимир Колковский

— Так им же за это денежку платят!

У Игната были другие, вполне конкретные планы в тот памятный вечер. И приглашать он уже, было, двинулся в совершенно противоположный уголок зала. И вдруг в какой-то неуловимый миг…

Не раз он замечал и впоследствии.

Бывает так, что уже и не веришь, говоришь, что не поверишь никогда. И вот, иногда в самый безрадостный пик, в самый безнадежно заостренный тягостный пик этого неверия — один маленький эпизод, одно малозаметное событие, одна, казалось бы, совершенно случайная встреча…

Кто он, таинственный сеятель нашей веры?

Кто мы в его замысле строгом?

Снова был вечер тихий, теплый, уютный, и снова Игнат шел на свидание. Жил он в самом центре поселка, а она на далекой окраине в конце длинной темной улицы. Фонари здесь никогда не горели; их, затеяв суматошное соревнование на меткость, разбивали в первый же вечер местные задиристые пацаны. Дома, обычные деревенские бревенчатые хаты, подступали здесь так близко к брусчатой дороге, что можно было легонько вскочить на невысокий рубленый заборчик и просто тихо постучать в окошко…

Но Игнат всегда бросал камешки.

Почему-то всегда казалось, что где-то рядом в соседнем дворе кто-то притаился, выглядывает, сейчас окликнет грубо, поэтому редко когда удавался сразу точный бросок. Вот и сегодня первый, наугад выбранный камешек, легкий и плоский вильнул размашисто перед самым окошком и резко спикировал вниз, глухо скользнув по бревенчатой стенке. Второй, выбранный тоже весьма неудачно по весу, отнес в сторону случайный порыв непоседливого неманского ветерка. В третий раз Игнат уже почти не сдерживался, и стекло дзынкнуло так будто треснуло.

«Ну вот, сейчас еще батька выскочит!» — даже втянул он голову в плечи, и быстренько переметнулся на другую сторону улицы.

Там, словно гигантский круглый пень, торчал приземисто из-под земли низкий колодец с широким кольцевым срубом. Присев вплотную за ним, можно было спрятаться.

Юля всегда собиралась долго, но и ожидать ее было усладой, усладой волнующей, хоть он давно уже научился угадывать в беспорядочных сполохах за занавешенным окошком ясные приметы того, что она дома и собирается. Он никогда не уговаривался наперед, да и попробуй-ка ты с ней договориться! — другой раз никак расстаться не могут, уже за полночь давно, уже и мать не раз выйдет из дому, покличет, а заговори он только про новую встречу… Всегда у нее дела, всегда у нее проблемы неотложные, всегда она «не может никак», хоть ты и дни перебери подряд на целый месяц вперед.

— Так, когда же мы увидимся? — только почесывал затылок Игнат.

— Когда сердце подскажет! — искрились лукаво в ответ ее карие глазки.

«Хочешь придти — приходи… нет? — что ж, обойдусь запросто!» — чудилось неизменно ему в этом.

И снова, снова казалось, что она с ним лишь так, для забавы, и никак не может позабыть «его»… Того, кто был с ней прежде.

«Ладно, буду и я просто так!… буду и я просто так!» — говорил и говорил он себе снова, чтобы хоть немного унять эти жгучие, ранее неведомые ощущения.

Мягко скрипнули двери, и Юлька легкая тоненькая, в светленьком с короткими рукавчиками платьице живо сошла, как сбежала с невысокого крылечка. Возле калитки и на дороге никого не было.

— Игнат… ты?… ты где? — спросила она в растерянности.

Он не ответил и, поднимая ноги высоко, медлительно, как кот-охотник в густой траве начал осторожно подкрадываться сзади… Даже не слышал своих шагов и уже занес, не дыша, к ее глазам разведенные широко в стороны ладоши… Как вдруг она оглянулась испуганно, и… оказалась тотчас в его объятиях.

Так молчаливо они и простояли с минутку.

— И куда мы сейчас? — словно озабоченно спросил он, наконец.

И махнул рукой вопросительно сначала в одну, а потом в противоположную сторону дороги.

— А мне без разницы.

— И мне…

Он хоть и сказал так, всем своим видом демонстрируя полнейшее безразличие, но в действительности для него была большая «разница», в какую сторону идти. Разница для него была даже громадная. Назад, откуда он и явился только что, было далековато, а главное, и он даже не сомневался в этом, все затишные лавочки в их любимом центральном скверике уже давным-давно заняты. И придется в итоге тащиться в старый парк, на противоположную окраину поселка.

Нет-нет, куда более привлекала его другая сторона. Там, через не-сколько домашних хозяйств поселок заканчивался, и было просторное пшеничное поле по обе стороны дороги. А далее метров через сто у самой обочины пугающе бугрилось большое кругловатое пятно. Это было кладбище, старое, огромное, сплошь заросшее крапивным кустарником, высокой непролазной травой. Тут, словно в глухом замшелом бору росли вековые корявые ели и сосны, дряхлеющие шершавые тополя. На их обширных косматых верхушках суетливое воронье соорудило настоящий гнездовой город, обитатели которого раз за разом всей несметной стаей своей вдруг срывались неистово в воздух, будто кто-то врубил в раз на всю мощь тысячу ржавых патефонов.

На кладбище ночью всегда было тихо, безлюдно. Только угловатые старинные памятники выплывали из темноты причудливыми угловатыми силуэтами, и звуки можно было услышать самые жуткие… Но они уже ничего не слышали.

Трепетный отзыв бархатистой ладошки, призывная амбра горячего юного тела, пропасть хмельная первого прикосновения губ…

И через мгновенье кресты и памятники, сосны и ели, земля и небо, и самые фантастические звуки превращались, взлетая легко и послушно, во что-то далекое, внешнее, нематериальное… Совсем неприметное в этом удивительном хороводе неповторимых мгновений.

И он уже ни в чем не сомневался.

— Юленька, милая… скажи…, - горячо и неслышно шептали его губы.

И так же неслышно, горячо, искренне шептала она.

После в изнеможении сладостном целовал он родную ладошку, глаза, душистую прелесть шелковистых волос… И, словно говорил, говорил бесконечно неповторимые… те же слова.

Поселок их небольшой, компактный. За часок-два можно, не спеша, обойти вкруговую. И древний, ему уже под тысячу.

Но здесь в центре теперь все на современный лад, просторная асфальтированная площадь. Повсюду, где приметное место, там тогда были плакаты и лозунги с одними и теми же словами, перекрученными ритмично, звонко в самом разном порядке: «Ленин — партия, коммунизм — светлый путь, советский народ — ударный труд…» Казалось, они тут были всегда и всегда будут впредь, навечно застыли их призывные строгие литеры на кумачовых гигантских полотнищах.

Посреди площади разбито два аккуратных скверика, один напротив другого. В том, что побольше, бронзовый Ленин на высоком каменном постаменте с призывно выкинутой вперед рукой. В том, что поменьше, некогда так же монументально возвышался над округой еще один знаменитый «вождь». Тогда его священным именем еще чаще и звонче пестрели такие же плакатные лозунги, тогда казалось, что и он божественным бронзовым идолом застыл здесь навсегда… Как грянула вдруг нежданно «эпоха разоблачения», и тот, кто с его грозным именем шел бесстрашно в атаку, а со «скупой слезой глазах» за погребальной труной его, тот самый танкист могучим бульдозером в темную ночь сорвал по приказу послушно его с постамента, грохоча в дорожной пыли, проволок напрямик по булыжной брусчатке и тяжко плеснул в черную глубь с высокого отвесного берега.

Один бронзовый Ильич пережил благополучно пока все эпохи. И теперь возвышается он непоколебимо над поселком — одна рука призывно выброшена в сторону всем известного магазина.

— Сам Ильич и тот нам верный путь указывает! — посмеиваются частенько местные выпивохи.

Если сойти с центральной площади сотню шагов к Неману, то будет маленький дощатый кинотеатр. Еще дальше за ним Игнатова хата, густо обвитая летом глянцевой зеленью виноградного листа. Как и большинство здесь, она бревенчатая, одноэтажная, с небольшой дощатой верандой. Рядом цветник, огород, садик на два десятка плодовых деревьев, хозяйственные пристройки. Далее невысокий заборчик, а за ним по обе стороны Немана до самой зубчатой кромки хвойного леса неоглядные заливные луга.

Большинство в поселке «гаварыла» на повсеместно обычной для белорусской деревни т. н. «тросянке». Можно было услышать чисто белорусские слова, немного польских, но чаще всего русские на белорусский лад: «хватить», «видев», «прывет»… Так говорили люди уже пожилые, семейные, минувшие «кавалерский» возраст, а также совсем зеленая молодежь, которая до такого возраста еще не доросла. Как-то одним летом поехал Витька в пионерский лагерь, где было полно городских — когда же возвратился, то сыпал сплошь чисто по-русски.