Бузулуцкие игры - Сергей Синякин

Сопение в наушниках стало грозным.

— Когда она заболеет, — сказал начальник сельхозотдела, — поздно будет ее резать! Выполняйте решение партии, товарищ Пригода. Не я — бюро обкома такое решение приняло. Или вы местничеством там занимаетесь и решения бюро для вас не указ?

Честно говоря, для Пригоды и устное распоряжение начальника сельскохозяйственного отдела обкома было законом. Но сейчас, осознав перспективу потери крупнорогатого скота сразу в двух хозяйствах, первый секретарь неожиданно закусил удила и стал дерзким.

— Что? Не слышу! Что вы говорите, Владимир Ефремович? Я вас не слышу! Связь! Дайте связь! — закричал Пригода, осознав, что потеря связи с областным центром — единственная возможность сохранить в названных им хозяйствах скотину. Бюро обкома — это нечто вроде стаи волков: коли решили сожрать, то сожрут непременно. Партийная дисциплина! — Повторите! Не слышу! — надрывался Митрофан Николаевич, не обращая внимания на грозный и ясный голос областного руководителя, который сейчас грозил ему самыми страшными карами вплоть до строгого выговора с занесением в учетную карточку. — Повторите, Владимир Ефремович, что вы сказали?!

Суматошливая настойчивость первого секретаря сказалась и на представителе обкома.

— Алло? Алло? — принялся вопрошать эфир далекий Владимир Ефремович. — Митрофан Николаевич, ты меня слышишь? Алло, твою мать!

Осознав, что радиосвязь с райцентром безвозвратно утеряна, представитель области нарушил все правила радиообмена и разразился в эфир такими изысканными оборотами ненормативной лексики, что ему мог позавидовать любой заключенный, пробывший в местах не столь отдаленных не менее десяти лет.

— Выключай рацию! — приказал Пригода радисту метеостанции. — Видишь, что связи нет? Радист молча смотрел в угол.

— Связи нет! — крикнул ему в ухо первый секретарь. — Нет связи! Ты меня слышишь?

— Слышу, — после паузы ответил радист, тяжело вздохнул и добавил: — С такой связью район точно без коров останется!

Митрофан Николаевич подумал и печально сказал:

— А резать один хрен придется. Иначе они с меня три шкуры за невыполнение плана мясозаготовок снимут. И промычать в свое оправдание ничего не успею.

«Стат про ратионе волюнтас», — уныло подтвердил внутренний голос, и Митрофан Николаевич даже не удивился его латыни. Впрочем, чему было удивляться — какие уж там разумные основания, волюнтаризм кругом был чистейшей воды.

Пока первый секретарь райкома партии Митрофан Николаевич Пригода пытался нарушить партийную дисциплину и соврать обкомовскому представителю, центурион Птолемей Прист взбежал по ступенькам дома Клавдии Ступаковой. Клавдия — что за чудное имя? императорам впору! — ждала его, это видно было по ее тугим пунцовым щечкам с кокетливо играющими ямочками, по выразительным вишенкам ничего не скрывающих глаз, по обтягивающему ее сбитую фигурку платью, совсем неподходящему для уединенной домашней встречи. Похоже было, что Клавдия надела все свои украшения. Она стояла в горнице, сияющая, как египетская царица.

— Птолемей Квинтович! — с нежным упреком сказала Клавдия. — Что же вы так долго не заглядывали? Амор нон эст медикобилис хербис!

Да, в этом она была права: нет таких трав, чтобы любовь вылечить. Птолемею льстило нежное внимание женщины. Старый солдат, принимавший участие во многих рискованных и даже опасных походах, он, интер мок говоря, ожидал нечто подобное. Ожидал и боялся. Его самого сжигала фебрас эротика, оживающая в каждом мужчине при виде красивой женщины, которой он уже однажды обладал.

— Хомо пропониб, сед деус диспонинт, — сказал он, с удовольствием разглядывая хозяйку.

— Плохо вы предполагали, Птолемей Квинтович, — еще гуще порозовев и счастливо улыбаясь, упрекнула Клавдия. — А у нас, русских, говорят: на Бога надейся, а сам не плошай.

«Каве!» — сказал центуриону внутренний голос, но Птолемей Прист был слишком влюблен, чтобы осторожничать. Укоры Клавдии заставили старого солдата ощутить калпа белус, но эти легкие угрызения совести заглушил стук влюбленного сердца.

В глубине души Птолемей Прист понимал, что о Клавдии нельзя было сказать традиционной римской формулы: дома мансит, ланам фецит! Вряд ли Клавдия сидела дома, а тем более пряла шерсть. Не для ее нежных пальчиков было это грубое занятие. Птолемей Прист преданно уже смотрел на Клавдию, хорошо понимая — эссе фемина!

— Манибус пурис? — поинтересовалась фемина.

— Чистые! — с удовольствием сказал центурион по-русски и для убедительности вытянул перед собой руки с растопыренными пальцами.

— Боно! — удовлетворенно сказала Клавдия. — Садись, Птолемейчик, повечеряем.

Центурион знал толк в пирах, когда обед в шесть блюд казался скудным и бедным. Перемен у Клавочки было три: суп, в котором гранде репетита была смешана с морковью и неизвестным центуриону овощем; все это было кум гранд солус; распаренная гречиха с жареной птицей, да вместо вина был большой кубок с холодным коровьим лактис; но все это сопровождалось такими нежными улыбками, что, интер нок говоря, Присту подаваемые женщиной перемены казались базилевским угощением.

— Боно! — счастливо вздохнул центурион и решительно отодвинул кубок с холодным дактис. — Баста!

Взгляды их встретились. Центурион протянул руку и огромной лапищей накрыл маленькую ручку женщины. Клавдия зарделась, но руки своей не убрала.

Что говорить — амор омнибус инем!

Центурион притянул хозяйку к себе, посадил ее на колени и заговорил по-своему — быстро и горячо. Клавдия мало что улавливала в страстной и сбивчивой речи центуриона, и только нежные воркующие интонации его голоса были женщине путеводной звездой — любит ведь, любит, морда римская!

— Амор, — подтвердил и центурион, с римской прямотой разрубая запутанные любовные узлы.

Солус кум сола, ин боко ремоло, нон когитабунтур ораре Овидиус. И в этом древние римляне были правы.

Не станет влюбленная парочка, оказавшись наедине, читать Овидия. Впрочем, Евтушенко с Беллой Ахмадулиной, а тем более Николая Горбачева они читать тоже не станут.

Прямо скажем, это была пар нобиле фратрум!

Уже в постели Птолемей Прист отчетливо понял, что дома Клавдия с юности не сидела, а шерсть тем более никогда не пряла.

Честно говоря, Птолемею самому сидеть дома не приходилось. Знавал он и обстоятельных галлок, и знойных темнокожих нумидиек, и толстозадых, перепачканных сладостями капризных персиянок. Путешествуй — и ты увидишь весь мир, А уж больших любителей попутешествовать, нежели римские цезари и их неугомонное воинство, и придумать было трудно.

Аут нон тентарис, аут перфике! (Или не берись, или доводи до конца! (лат.)

— с нежным упреком простонала Клавдия, чтобы еще через несколько минут удовлетворенно пробормотать: — Are кво агис! (Делай, что делаешь! (тот же язык)

Что говорить? Знала ведь чего выучить по-латыни. Точно подмечено, дома не сидела и шерсть не пряла!

Акцент у нее был чудовищным, и потому страстные слова женщины требуют определенного перевода, который и будет приведен ниже.

Услышав эти слова, центурион едва не задохнулся от аморис абундантиа.

Да не буду я переводить, от чего задохнулся центурион. Всяк, бывавший в постели с любимой женщиной, несомненно, догадается, от чего задохнулся влюбленный Птолемей Прист. Чувства, они, товарищи, везде и всегда одинаковы и особому переводу не подлежат.

Там, где прошла знойная зрелость, разумеется, нечего делать пылкой юности. Нет, все-таки они были достойной парочкой! За ночь центурион убедился в этом не раз.

Глава десятая,

Ромул Луций и Плиний Кнехт сидели на берегу пруда и плели заговор. Чему удивляться — заговоры всегда рождаются в горячих головах недовольных. А причины для недовольства у Ромула Луция и Плиния Кнехта, что называется, горели… м-м… как бы это деликатнее выразиться… горело, одним словом, пониже поясницы.

— Люпусы позорные! — горячился Плиний. — Я ему говорю — сатис, осознал я уже, прочувствовал, блин! А он все, канис поганый, хлещет! И говорит, что тюрьмой меня не исправить, только побоями. Нет, ты мне, Ромка, скажи — на хрена мы в ихний легион вступали? Где они, обещанные сестерции? За неделю нас четыре раза выдрали, а в карманах ни шиша! И ад воцем сказать, за что выдрали? Первый раз, — Плиний загнул палец, — за пьянку в термах. Надо было, видите ли, разбавленным вино пить. А я виноват, что ихнюю воду мой организм не принимает? Нет, Ром, ты скажи — это по-честному? Центуриону, видите ли, можно закладывать, а нам нельзя.

Кнехт горячился, размахивал длинными руками, и от этих движений синяя русалка на его груди то и дело плескала мощным хвостом, словно пыталась спрыгнуть с нее в тихие воды поросшего камышом пруда. Ромул Луций сел на пригорок и вздохнул: