Донская повесть. Наташина жалость [Повести] - Николай Сухов

— Спасибо за извинение! — Щека у Филиппа передернулась. — Только мне нужно это извинение, как кобелю рюши… А воевать я не собираюсь. Мне на фронте перетерли холку. Доселе не очухаюсь. Кто хочет, пускай воюет… И подхорунжего мне тоже не надо, быки меня слухают и в чине урядника… белых погон не требуют, — и презрительным взглядом он ожег собеседника.

Терпение у Арчакова лопнуло; он бешено вскочил, сунул руки в карманы и зашагал по хате.

— Смотри, Филипп, тогда не обижайся! — надломленным визгливым вскриком пригрозил он.

Нос у Филиппа внезапно побледнел, ноздри, шевелясь, округлились. Папироска хрупнула в его пальцах, он кинул ее и ступил к порогу.

— Ты что пужаешь-то?.. Что пужаешь? — прохрипел он, и брови насупленно уперлись в переносицу. — Не таких видали, не из пужливых!

— Как? Ты что сказал? — в раздраженном голосе Арчакова звякнула струнка офицерского приказа.

— Глухим две обедни не служат.

— Да ты что!.. — Арчаков задохнулся. — Ты забыл, с кем ты говоришь!

Филипп опустил руку и цинично указал пальцем:

— Вот с кем…

— Ах ты с-скотина!

У Арчакова перекосилось лицо, усы запрыгали. С поднятыми кулаками он подскочил к Филиппу. Тот откинул назад правую руку и ощетинился, готовясь отбить удар.

— Дерьмо собачье! — крикнул Филипп и, перешагнув порог, что есть силы хлопнул дверью.

В сенях он столкнулся с разглаженной бородой хозяина, Павла Степановича. Хуторской атаман, по-праздничному разряженный, с погонами и крестами, откуда-то возвращался со своей неразлучной насекой. Почти на вытянутой руке он держал ее перед собой, как свечу. Филипп, вышибая насеку, пихнул его плечом и загукал по крыльцу сапогами.

Темнея от сосущей тупой боли в груди, Варвара стояла в горнице у окна. Глаза ее были затуманены слезами. Она смотрела на праздничную, залитую солнцем улицу, на хоровод нарядных девок, на их знакомые, веселые лица, и ей стало душно. Она распахнула окно, и на руку упала горячая капля… С того времени, как Филипп так жестоко оттолкнул ее, у ней не осталось ни одного близкого человека и не с кем было поделиться горем.

Варвара облокотилась о подоконник, уронила голову, и черные пряди, свисая, укутали лицо. В едва осязаемом полусне воспоминаний на минуту всплыло лицо Никанора Петровича. Старый знакомый отца, он почти каждую субботу приезжал к ним в гости. Служил он в окружной станице приставом, имел свой выезд: легковой фаэтон и пару вороных рысаков. Ходил всегда чисто одетым, в синем мундире с большими, ясными, в два ряда пуговицами. Был Никанор Петрович уже не первой молодости, но холеное лицо его выглядело еще свежо. Он привозил отцу всякие подарки, и часть этих подарков незаметно перепадала Варваре. Она радовалась ярким, в огненных пятнах платкам, шелковым лентам, круглым, во всю голову гребешкам с мягкими зубцами и все складывала в сундук: придет со службы Филя — и она покажется ему в дорогом наряде. Всякий раз, когда приезжал Никанор Петрович, отец заставлял ее ставить самовар, потчевать гостя, и Варвара слушалась охотно. Они пили водку, говорили о войне, об урожае, о станичных новостях; а Варвара, думая о своем, подавала угощения.

Но однажды, когда они, по обычаю беседуя, были уже навеселе, Никанор Петрович глянул на Варвару такими глазами, что она вспыхнула и чуть не выронила сковороду зажаренной яичницы. Никанор Петрович выскочил из-за стола, стал помогать Варваре, а у самого под усами егозила пьяная, непонятная ухмылка… В следующую субботу Варвара не взяла от отца никаких подарков. Но это мало смутило Никанора Петровича. Он выждал момент, когда из хаты вышел отец, подошел к ней и, прикоснувшись рукой к ее плечу, с дрожью в голосе сказал: «Варвара Михайловна, я уважаю вашего родителя и люблю вас, — он хотел было заглянуть в ее глаза, но она отвернулась, — я прошу вас, Варвара Михайловна, станьте моей женой. Вы осчастливите меня и сами будете счастливы». У Варвары все занялось внутри, и она почувствовала, как уши у ней налились кровью. «Я не пойду за… замуж», — еле выговорила она и, закрыв лицо руками, убежала в горницу (тогда она стояла здесь же, подле этого окна). Никанор Петрович ездить перестал, но от отца для Варвары уже не было жизни.

«Опорочила меня, бесстыдница, — каждый день рычал он, — вот возьму за косу да выбью блажь из твоей дурьей головы! В монашки, что ли, собираешься? Аль, может, ждешь этого босяка и голоштанника Фильку Фонтокина? О нем я запрещаю тебе думать! А не то уходи со двора и не позорь меня!»

Варвара, бывало, поплачет, поплачет втихомолку, да на том и утешится. Вытащит из гаманка истертый, выцветший конверт единственного от Филиппа письма, посмотрит на него — и вроде бы легче станет. Томилась, ждала от него ласкового слова, хорошей весточки. Но вот шли недели, месяцы, а писем от Филиппа не было. Прислал одно — и все. Первое время думала, что так, мол, что-нибудь случилось: или некогда ему, или не на чем написать; но потом стали наведываться думки тяжелые и тревожные. Прошел год, полтора и два, а Филиппа будто и не было. Писала ему по старому адресу, да ведь они же не стоят на одном месте!

А тут нужно же было случиться еще и такой беде. В соседнем хуторе жила мать Павла Степановича — двугорбая бабка, потерявшая своим летам счет. (Арчаков был взят в зятья с чужого хутора.) В народе ходили про бабку недобрые слухи, будто она якшается с самим сатаной — отнимает у коров молоко, с чужих загонов на свои переносит урожай, сушит у молодоженов любовь. Никто из людей толком не мог припомнить, была ли бабка когда-нибудь молодой. Уж так она всем надоела, так ее все боялись и желали ей смерти! А она, как назло, живет себе и живет, постукивает почерневшим от древности посошком, шепчет себе что-то морщинистыми губами. Но вот наконец заболела бабка. Слава тебе, господи! Давно бы так! Люди уж собирались служить благодарственный молебен. Но не тут-то было. Лежит бабка недвижимой неделю, другую; лежит молча, с отнявшимся языком; ничего не ест, не пьет, а все дышит, все ворочает мутными глазами. «Земля не хочет принимать, — боязливо заговорили люди, — сатана с богом из-за души спорят». На второй неделе от испуга сбежала бабкина хожалка. Павел Степанович усадил Варвару в телегу — и на хутор. Две недели она и прожила там, нагляделась на бабкины причуды. Говорили, будто бабка испустила дух лишь после того, как кто-то из смельчаков ночью влез на потолок и обухом топора забил над матицей сосновый клин. Когда Варвара вернулась домой, тут весть что гром на безоблачном небе: приезжал на побывку Филипп, и лычки на нем урядницкие… Затая тревогу, Варвара метнулась к одной подруге, к другой, но от Филиппа не осталось никакого следа.

Все померкло для Варвары. Что случилось, почему не заехал — ничего не известно. Писем он больше не присылал. Ждать его у Варвары уже не было ни сил, ни надежды.

Подруги Варвары давно повышли замуж. На улицу ходить ей стало не с кем, да и стыдно. Вышла один раз к амбарам, а там какой-то зубоскал за ее спиной прицыкнул на девчат: «Тише вы, свиристелки! Чего расчулюкались, как воробьи на ветке, а то она вас, тетя Варя, вмах успокоит!..» Полыневым веником хлестнула по лицу насмешка; Варвара утерлась рукавом и ушла. К амбарам больше уже не выходила.

У колодцев судачили бабы, перетряхивали поношенные сплетни, строили хитроумные догадки: «Диковинное дело, бабоньки: была Варька всех лучше из подруг, а вот сидит сиднем. Уж чего-нибудь тут, бабоньки, нечисто», — и под ушко шепотком сообщались такие небылицы, что поскромнее бабы только пырскали да отмахивались руками. А дома отец, как ржавая пила, скрипел и днем и ночью…

Варвара не знала, куда пойти и кому пожаловаться.

И вот во время таких сумерек в хуторе появился молодой красивый парень, семинарист Веремеев. Он появился спустя полгода после того, как на побывку приезжал Филипп. Отец Варвары уже был атманом. Как-то Веремеев зашел к отцу и увидел Варвару. С того дня она стала встречаться с ним вечерами. Он говорил ей неслыханные ласковые слова, называл неизвестными нежными именами. Потом упросил ее уехать с ним в город: через год он окончит семинарию, и они повенчаются. Варвара доверилась ему… Ей было только одно непонятно: почему Веремеев не бывает с нею на народе — встречаются или в саду, или за хутором у речки. Но думать об этом ей было некогда. Да и какая разница: гладить его мягкие волнистые кудри в своей ли душной комнате или на зеленой траве, на берегу. Она была счастлива, и счастье это, казалось, — с неба за все пережитое..

Варвара оторвалась от раздумья: в хате часто и громко застучали каблуки. Она знала — это Васильева походка. В ту же минуту Филипп что-то заговорил. Через прикрытую дверь было плохо слышно, и Варвара напрягла слух. «Ты что пужаешь-то?.. Что пужаешь?.. Не таких видали!» Голос у Филиппа сиплый, злой. Сердце у Варвары сжалось. «Опять поругались». Давеча, когда она вошла в хату и увидела Филиппа, у нее вместе с испугом на мгновенье появилась мысль: «Может быть, они опять подружатся? Может быть, Филипп нарочно пришел, чтобы увидеть ее?» Но встретилась глазами с его скупым и строгим взглядом — и эти мысли ее тут же разлетелись. Варвара подошла к дверям ближе. В хате стояло тяжелое молчание. И вдруг в злобной перебранке сцепились два голоса: один — низкий, приглушенный, другой-визгливый, истеричный. Потом хлопнула дверь, да так, что стены дрогнули. «Поругались!..» Но тут же дверь хлопнула еще раз. «Может быть, помирятся?»