Рассказы разных лет - Юрий Колкер

Сейчас он словно прозрел: с портрета смотрела незнакомая чужеватая женщина, непохожая ни на ту, ни на него. В ней явно присутствовали черты других женщин, которых он знал. В улыбке не было никакой напряженной душевной жизни, одна насмешка и какое-то злорадное торжество. Полотно больше не излучало.

Из больницы возвращались под руку, в полном молчании. Приходящая всхлипывала. Резидентная прижималась к ней и смотрела под ноги. Едва они вошли, позвонил Армен.

— Состояние тяжелое, — глухо сказала резидентная и повесила трубку.

На кухне было холодно. Обе уже выпили по стопке, не закусывая. Приходящая возилась у плиты, разогревая суп.

— Когда у нас началось, я была без ума от него, — сказала она. — Даже не ревновала. Гарем так гарем. А ты когда догадалась? Или он сам рассказал?

Резидентная не ответила.

— А что ты думаешь о портрете? — продолжала та. — Какой-то запоздалый Липпи. Условный пейзаж с пиниями, скалами и араукарией. Кротость уж очень несовременная. Где он таких видел? Сентиментализм и самолюбование. Никого он не любил, кроме себя. Тоже мне, Дориан Грей!

Она отодвинула пустую тарелку, налила по второй, выпила залпом и разрыдалась.

— И ведь никому не показывал! Что у человека на уме?! Но всё равно резать холст не стоило. И с какой жестокостью! В сущности, полотно можно склеить, но улыбки не вернешь. Всегда будет со шрамом. Улыбка, считай, ушла. Кажется, эта женщина умела беззаботно и счастливо смеяться... Так ты говоришь, Армен за тобой приударяет все эти годы?

ЛИТЕРАТУРНОЕ ЗАСТОЛЬЕ

Когда все изрядно выпили, пришло время вспомнить прошлое. Начались анекдоты из жизни знакомых литераторах. Была произнесена дежурная фраза о том, что сплетня — родник, питающий литературу. О ее происхождении поспорили. Супруги стояли на том, что это Розанов, гость сомневался: то ли Ремизов, то ли Пришвин. По обыкновению, побряцали эрудицией. Саня сказал:

— Газета ведь тоже из сплетни вышла. Английское gossip происходит от венецианского gazzetta. В середине XVI века появилось — и слово, и листок со сплетнями.

Супруги переглянусь; они слышали это от Сани уже не в первый раз. Тот продолжал:

— Так вот. Давно хочу поделиться. Знаете, как женился Зернов? Они были студентами, и их родители застукали. Вообрази: он сидит на балконе голым, скрючившись, как мраморный мальчик, вынимающий занозу. Уж не знаю, куда балкон выходил. Хорошо, если там дерево росло... А если на улицу? И вот дверь открывается, выходит отец будущей жены, солидный такой мужчина, весь в костюме и при галстуке, и говорит: «Ну ладно уж, заходи, гостем будешь...».

— Они потом развелись, — вставила Марина. Теперь переглянулись Саня и Боря. Оба знали, какую роль тут сыграла Марина.

— Я отчетливо помню его в те годы, — сказал Боря. — С женой он редко появлялся, а детей любил. У него их двое было: девочка и мальчик. Говорил о них часто, а о жене — никогда. — И покосился на Марину.

— О жене — ни-ни! — подхватил Саня, разливая водку. — Есть такое правило: о себе — только с королем, о своей жене — ни с кем. Ну, вздрогнули... Потому что всегда может оказаться, что собеседник знает о ней больше, чем ты. Это французы придумали. При Каторзе или Кинзе. Была там такая премилая сцена, когда мать, придворная дама, сына напутствует... только что женившегося... А Зернов, вишь, сам догадался. Не думаю, что вычитал. Читал он мало. Осмотрительный такой человек, осторожный, но большой жизнелюб.

Марина взглянула на Борю, но тот словно бы не заметил этого взгляда. Он сказал:

— Приложимся еще по одной — и я это французское правило нарушу.

Разлили и выпили. Боря продолжал:

— Есть одна ученая дама, пушкинистка. Ты, Саня, с нею, кажется, не пересекался...

— Бог миловал! — весело откликнулся тот, но было видно, как он насторожился.

— Нет, отчего же. Премилая. На радио работает. — Саня расслабился. — Так вот, она мне все уши прожужжала в свое время: «Гольдин — лучший стилист современности!» Я и не против. Статейки там о классиках, русских и французских. Кто с кем и куда. Остроумно и не в лоб. Тонко. За полнотой не гонится, золотое сечение находит... Я только то одно ей возражал, что ихнему брату-критику вольно быть стилистом. Стиль-то ведь из темы вытекает. Когда имя произнесено, то и стиль тут как тут. Если ты не дурак, конечно. Скажешь: Тютчев, и сразу ясно, что нужно о любви размышлять. А как? А — без хрестоматийных сусальностей, пожестче. Потому что все хороши. И классики тоже. Вот послушай: «Ты любишь — ты притворствовать умеешь...»...

— Да-да, — подыграл Саня. — «Ты тайным радостям узнала цену, узнала свет: он ставит нам в измену все радости. Измена льстит тебе...» Без любви какие же звуки сладкие и молитвы!

— Я и говорю... Я не против. Стилист так стилист. Он и вправду хорош, это-то и занятно. Умный человек. Теперь вообрази. Мы все молоды. Кругом гегемон. Нас не печатают. Не пущают. А он в толстом журнале сидит. Начальник, значит. В очках. К нему — по имени-отчеству: Марк Антониевич. Но начальник нашего брата не сторонился. Не брезговал. Может, догадывался, что о тебе ученые труды будут писать...

— Ты к делу, отец, — перебил Саня. Было заметно, что он польщен. Но и Боря был доволен: не впадая в хвастовство, напомнил, что ведь и о нем пишу. — Ближе к телу. А то Марина нас без сигарет оставит.

— Ладно. Зашли мы раз в его заведение. Надежды юношей питают. Слово за слово. Конец рабочего дня. Нужно выпить. Начальник не брезгует, он эгалитарист такой, готов пойти в народ. Оказались у нас в коммуналке, но не втроем, а еще с Халидом...

— Драматург, что ли? Который в Калифорнии?

— В ту пору он стихи писал. Как все... На дворе лето, белые ночи. Пока мы решали, как обустроить русскую литературу, водка кончилась. Гольдин говорит: поехали ко мне, у меня семья на даче, а в холодильнике есть кое-что. Жил он, помнится, на Охте. Добрались кое-как, благо недалеко. На общественном транспорте. О такси и думать в ту пору не могли. И вышло, что Гольдин не обманул: есть у него и водка, и даже коньяк. Марина больше коньяк пила...

— Он еще одним нас прельщал: у меня, мол, можно в ванной помыться, — вставила Марина.

— Да, у нас-то в коммуналке ванная была без горячей воды, — продолжал Боря. — В баню ходили... Ну, Охта так Охта... Прелесть была в том, что тут как бы два мира встречались. Сейчас этого уже не понять. Молодым не растолкуешь. Он — там, с бессмертными, с Белинским и Добролюбовым. Дорвался до Гуттенберга. Печатное слово на скрижалях вырезалось. Горлит проходило — и в вечность...

— ... бух! — вовремя подхватил Саня.

— Вот именно... Я, между прочим, всегда поражался. Тут какая-то магия была. Сейчас и смотреть тошно. Мне сочинители свои книжки пихают, а я не беру. Я уже всё прочитал, что мне на роду было написано... А тогда... Сам знаешь. Ну, а с другой стороны — много общего. Заметь: прямо ничего не произносилось, Гольдин держал ухо востро, но было совершенно ясно, что мы с ним по одну сторону баррикады. Мы, кстати, тогда еще и в диссидентах не числились, упирались руками и ногами... Но фигура умолчания в воздухе висела: все понимали, что режим выдохся. Москву — белокочанной называли, в честь тогдашних геронтократов... Словом, все ждали Годо, но на скорый его приход не рассчитывали. И всё это присутствовало в нашей задушевной беседе. Пил Гольдин не хуже нас. О Мандельштаме говорили, о Ходасевиче. Имена, помнишь, были полузапретные. Отвели душу, одним словом. Где-то в третьем часу он нас начал на ночлег устраивать. Квартира была громадная, о трех комнатах... У тебя картошка не сгорит?

Марина отошла к плите и через минуту вернулась со сковородкой.

— Она тогда тоже стихи писала, — кивнул Боря, получая тарелку.

— Как же, — отозвался Саня.

— И вместе мы с нею были относительно недавно... то есть давно, но как раз после одного ее лирического отступления... Ну, улеглись мы у Гольдина. Всё чин чином. Мы с нею, Халид там, а Гольдин — в третьей комнате. Наутро я собрался и ушел рано, я служил в одном апокалиптическом заведении... имечко было зашибись, аббревиатура, звучавшая примерно как Армагеддон. Сейчас уже не помню. Ушел часов в семь. Марина проснулась второй — и вспомнила про ванну. Земля обетованная. Пошла мыться. Вдруг видит: из сортира через стеклянное окно, что под потолком, очки поблескивают. Она на Халида подумала, тот тоже в очках. Он за нею приударял. Но когда вышла, Халид еще храпел. Ладно. Помылась с приключением. А Гольдин весь уже при пиджаке, кофе варит. Дальше пошло прямое обольщение. Сперва порнографический журнал показал. С комментарием. В ту пору за такую литературу сажали не хуже, чем за Гулаг. Марина не клюет. Точнее, говорит, что не клюнула. Тогда... ну, с трех попыток: чем женщину можно взять?