Том 5. Энн Виккерс - Синклер Льюис

Но она уже не могла робеть и благоговеть перед ним, как одаренная юная студентка перед мудрым наставником. Она не обманывалась на его счет, как было с Адольфом Клебсом, и это свидетельствовало, что с тех пор юна стала проницательнее, ибо Адольф Клебс был гораздо более цельной натурой, он был гораздо высокомернее и последовательнее в своем эгоизме, чем доктор философии Глен Харджис. И скоро вместо взволнованного «о да, конечно!» она стала отвечать ему небрежным «угу».

Это его возмущало.

— Вы не принимаете меня всерьез, — жаловался он.

— А вы?

— Разумеется, да! А, впрочем, может быть, и нет. Но вы обязаны принимать меня всерьез. Я не утверждаю, что я умнее вас, Энн, но знаю я больше вас.

— Все знают больше меня. Мне кажется, что я принадлежу не к типу мыслителей, а к типу администраторов. На меня всегда будут работать люди, которые знают больше меня, а руководить все-таки буду я. По — моему, невелика заслуга-быть одушевленной энциклопедией, если за какие-нибудь полсотни долларов можно купить неплохую подержанную неодушевленную энциклопедию!

— Я вовсе не энциклопедия! Цель моего курса — научить студентов самостоятельно мыслить.

— Вот я и начинаю самостоятельно мыслить — насчет вас, доктор Харджис, и вам это должно нравиться.

— Вы предерзкая девица!

— Честное слово, нет. А впрочем, да. Я этого вовсе не хочу, но почему-то все мужчины — в том числе мой отец, и, пожалуй, он даже больше всех, — всегда казались мне маленькими мальчиками. Они хотят, чтобы на них обращали внимание. «Мама, посмотри на меня! Я играю в солдатики!» Или тот священник из Бостона, который прошлое воскресенье читал проповедь: «Посмотрите на меня, барышни! Я такой благородный, а вы просто бедные овечки, которых я обязан пасти». Если б он только слышал смешки в задних рядах!

— Полагаю, что вы, очаровательные девицы, на моих лекциях тоже хихикаете в задних рядах, — раздраженно буркнул Харджис.

— Нет. Мы слушаем вас затаив дыхание. Ричард Львиное Сердце становится у вас таким же живым, как президент Тафт.[44]

— Еще бы! Он был гораздо живее. Кстати, известно ли вам, что Ричард был неплохим поэтом и первоклассным литературным критиком? Он сказал…

Доктор Харджис увлекся и стал таким же обаятельным, как всегда, когда он забывал о себе, и Энн тоже увлеклась и тоже стала такой же обаятельной, как всегда, когда, забыв, что он мужчина, она слушала его, словно говорящую книгу.

Когда доктор Харджис почувствовал, что явно неспособен произвести впечатление на эту интересную девицу снисходительной небрежностью или позой бедного сиротки, он прибегнул к тактике, против которой Энн оказалась бессильной. Он стал насмешливым, он издевался над ее наивностью, которой она все еще отличалась и которой ей суждено было отличаться всегда. А она, мгновенно принимавшая решения, когда нужно было что-нибудь предпринять, смущалась и медлила, когда — требовалось отстаивать ее собственные иллюзии.

Он издевался над тем, что она способна злиться из — за явных ничтожеств вроде Юлы; волноваться по поводу сыгранности баскетбольной команды; тревожиться, не колдует ли новый классный секретарь Митци Брюэр (ее же собственная креатура) над классным журналом; простодушно гордиться хорошими отметками по такому сухому предмету, как математика. Насмехался над ее святой верой в необходимость избирательного права для женщин и над усвоенным в Уобенеки твердым убеждением, будто рюмка виски не что иное, как билет прямого сообщения в ад.

А потом его дерзкие пальцы коснулись ее религиозного чувства, и тут она по-настоящему содрогнулась и в муках признала его победителем.

Все началось с простого, вполне невинного упражнения в умственной гимнастике, а кончилось тем, что в отчаянии Энн совершила самый отчаянный поступок в своей жизни того периода: ради сомнительного торжества честности вырвала из сердца нечто не менее дорогое, чем сама любовь.

В холодный, серый ноябрьский день они сидели возле пушки на мысе Стэнтон и, выбивая замерзшими пальцами дробь у себя на коленях, в пылу беседы не замечали холода.

— Вчера вечером у нас в Христианской Ассоциации было чудесное собрание. Праздник урожая. Это было незаурядное собрание. Все были как-то особенно счастливы, — рассказывала Энн.

— Отлично, милая Энн. А что же мы делали на нашем счастливом празднике урожая?

— Насмехаться тут нечего! Было просто чудесно. Мы, конечно, пели и молились — молились по-настоящему, а не просто повторяли привычные слова. Все были страшно взволнованны, и все хотели участвовать. Честное слово. Даже Митци Брюэр была там, и когда руководительница обратилась к ней…

— Полагаю, что руководительницей были вы?

— Да, если хотите знать, то именно я! Вот! И когда я обратилась к Митци, то, представьте себе, она встала и излила душу в молитве.

— Какую же мольбу вознесла к престолу господню наша милая кошечка мисс Митци?

— Да вы же знаете. Просто молитву. О том, что она не всегда вела себя как подобает, но надеется, что господь будет ей опорой.

— Гм, похоже, что наша Митци недавно сильно напроказила. Сдается мне, будто я слышал что-то насчет нее и этого красавца механика из гаража в Фоле. Прекрасная пара. Итак, у вас бы целомудренный праздник урожая, и вы, разумеется, пели «Неся снопы свои». Превосходно! Разумеется, будучи христианками, и притом весьма современными, вы не могли пасть до такого примитивного невежества, чтобы устроить празднество в духе древних римлян. Помните июньский праздник в «Марии Эпикурейце»?[45] Мальчики в белых одеждах несут изображения Цереры[46] и Деа Диа[47] в священных ящиках; алтари, увитые гирляндами из шерсти, и цветы, которые потом бросают в жертвенный огонь. Запах бобовых полей, жрецы в жестких священных мантиях. Марий должен был возложить медовые соты и фиалки на урну с прахом своего отца. Мед и фиалки! О, в этих обитающих на холмах язычниках не было ничего современного! Они не слушали, как Митци Брюэр пытается замолить свой очередной роман, и не пели «Доколе есть день, делайте, ибо приходит ночь, когда никто не может делать», что я всегда считал величайшей non sequitur[48] в литературе. — о, то, что пели римляне, вряд ли было лучше! Не может быть, чтоб мистер Уолтер Патер знал все их песни! Но все равно, мы были счастливы. Чувствовалось настоящее, как бы это сказать, ну, такое безмятежное счастье, как бывает в сумерках. Словом, истинная вера.

— Вы так прелестно, так по-детски трогательно говорите о вере, дитя мое! Вы совершенно убеждены, что все чудеса происходили на самом деле. Вы рассматриваете легенду о хлебах и рыбах, которыми накормили множество народа, как документально подтвержденный исторический факт, а не просто очаровательный миф. Вы действительно верите, что Библия — историческое, а не поэтическое произведение.

— Но боже мой, а разве вы в это не верите? Ведь вы же член приходского совета!

— Конечно, верю. Это mores.[49] Я, например, бреюсь, но не считаю бритье священнодействием. Если бы среди симпатичных молодых преподавателей было в обычае отращивать бороды, как обстояло дело в недавнем прошлом, я бы тоже отрастил себе бороду. О да, я был членом приходского совета, но вы, вероятно, заметили, что я не слишком часто посещаю церковь. Нет, не называйте меня лицемером! Я совершенно точно знаю, что я делаю и что я думаю. А у вас на это смелости не хватает. Вы никогда не подвергали смутные чувства, которые вы называете «верой», такому испытанию фактами, какому подвергли бы средневековую историческую хронику. В конце концов, Энн, вы типичная женщина, вы довольно трезво относитесь ко всему, что не затрагивает ваших чувств; вы взвешиваете масло и считаете сдачу, чтобы несчастная прислуга не могла присвоить ни единого цента. Но вы отказываетесь задать себе вопрос, во что вы верите на самом деле и имеет ли ваша вера какое-либо логическое основание или же просто некритически воспринята вами от родителей. И когда-нибудь вы будете лелеять точно такую же — вероятно, весьма похвальную, но, без сомнения, иррациональную — веру в вашего мужа и в ваших сыновей! Вы не более чем заурядная женщина, дорогая моя ученая дама!

— Вы говорите гадости!

— Знаю! Однако я вовсе не хочу лишать вас возможности утешаться своими предрассудками. Мне просто хочется, чтобы вы поняли самое себя — ведь, насколько я понимаю, это главная цель университетского образования — и чтобы до тех пор, пока вы будете кроткой, безмятежной, благонравной Hausfrau,[50] вы не пытались одновременно выдавать себя за интеллектуальную величину!

— Никакая я не кроткая! Я не желаю, чтобы вы… чтобы вы…

— «Говорил гадости»? Вы это имеете в виду?

— Да, да, вот именно. Вы только их и говорите!