Власть и наука - Валерий Сойфер

Из Вавилова вытягивают показания на его коллег

Согласившись с обвинением во вредительской деятельности, Вавилов встал на путь признаний. Теперь Хвату нужен был следующий шаг: от согласия во вражеском сотрудничестве с уже уничтоженными людьми необходимо было заставить подследственного выдать чекистам новые жертвы, но уже из числа тех, кто еще на свободе. Допросы стали занимать всё больше времени. Вавилова доводили до состояния невменяемости, когда от бессонных ночей, от постоянных унижений и угроз любой человек терял не то что самоконтроль, а был согласен признаться в чем угодно, лишь бы выйти живым из кабинета следователя, хоть ненадолго успокоиться во сне, забыть те часы, когда слезы душили и застилали глаза.

28 августа Вавилов был доставлен в кабинет следователя в 11 утра, без обеда его допрашивали до 10 минут шестого вечера, потом отправили в камеру, где днем отдыхать было нельзя, в 9 вечера он снова оказался перед Хватом и теперь был допрашиваем до почти пяти часов утра -- всю ночь. Спать пришлось один час, а в 10.45 утра мучения возобновились, но с всё более агрессивно следующими угрозами. Вот лишь один из отрывков из протокола, где наверняка атмосфера допроса трансформирована до доступного чекистам "гуманизма".

-- Вы до сих пор продолжаете говорить неправду. В таком случае мы будем вас изобличать пред'явлением нескольких из всей суммы фактов, которыми в отношении вас располагает следствие. Быть может вы без изобличения покажете всю правду о себе? -- настаивал Хват.

-- Не сомневаюсь, что во многих показаниях меня называют как участника организации, так как я был идеологически близок в то время к группе правых10. Но идеологическая близость не является еще определением моего участия в организации, -- парировал Вавилов (48).

Следователь продолжал задавать вопрос за вопросом о взаимоотношениях то с одним из расстрелянных "врагов соввласти", то с другим, добиваясь от арестованного академика всё новых и новых самооговоров. При упоминании почти каждого персонажа признание следовало не сразу, а после предъявления той или иной страницы из дел, созданных ОГПУ-НКВД раньше. Дошла очередь до показаний Муралова, с которым у Вавилова отношения были, прямо скажем, натянутыми. Шел уже седьмой час допроса. Вавилов сказал, что "личных счетов между нами не было". Тогда Хват предъявил фразу из показаний, данных 7/VIII-1937 года давно казненным Мураловым:

"...Особо следует отметить антисоветскую деятельность академика Вавилова"

и с гневом в голосе произнес:

"Недостаточно ли сказанного чтобы вы убедились, что следствию хорошо известна ваша антисоветская работа. Требуем прекратить запирательство, которое ни к чему не приведет" (49).

В ответ Хват услышал то, что ему надо:

"Я заявляю, что покажу следствию о всех своих вражеских делах и связях" (50).

Допрос тут же был прекращен, Вавилова вернули в камеру и дали спокойно провести ночь. На очередной допрос он был вызван 30 августа ровно в полдень, и на этот раз Николай Иванович впервые (шла третья неделя после ареста) начал "припоминать", кого из находящихся на свободе людей и как он "втягивал" во вредительство. Чтобы не дать ему одуматься и не запнуться на полдороге, была опять использована тактика истощения: его допрашивали с 12 дня до 17 вечера, затем снова доставили из камеры под конвоем в 9 вечера, прервали допрос в 3 час 15 минут ночи, возобновили в 12 дня 31 августа и допрашивали до половины шестого вечера. После этого удовлетворенный Хват разрешил конвоирам увести Вавилова в камеру. Скорее всего арестованному к этому времени уже показали хотя бы часть наговоров на него теми из сотрудников, кто попал в заключение между 32-м и 37-м годами, в особенности отрывки из оговоров Писаревым, Талановым, Кулешовым. Теперь Вавилов мог продумать ночью, как вести себя дальше, как облегчить судьбу. Можно допустить, что он видел один путь: идти на сближение со следствием, выигрывать время, угадывать, какие детали и как воспринимаются юным лейтенантом Хватом. Все-таки из них двоих житейский опыт и умение лавировать между Сциллой и Харибдой были сильнее у Вавилова.

Итак, в полдень следующего дня он снова оказался перед Хватом. На этот раз протокол допроса содержит запись, что вначале Вавилов более обстоятельно рассказал о том, как его будто бы втянул во вредительство в 1930 году Тулайков, с которым, по его словам, у них были дружеские отношения. Затем он поговорил о Мейстере, назвав его офицером царской армии и крайне враждебно настроенным к советской власти человеком, чье вступление в партию коммунистов очень удивило Вавилова. Он сделал заявление, что с Мейстером они как-то откровенно обменялись взглядами на провалы в сельском хозяйстве и решили вредить вдвоем (как и чем они "вредили" протокол допроса не раскрывает). После этого в протоколе содержится очень неодобрительный отзыв Вавилова о Бондаренко, который будто бы "в настоящее время... работает в Москве в одном из экономических институтов".

Затем Вавилов рассказал о том, как он якобы завербовал тех, кто был арестован в 1933 и в более поздние годы. Начал он с Таланова, (который, как мы теперь знаем, уже не был в живых), затем перешел к Писареву. Ему он приписал вредительство еще задолго до своего, сказал, что Писарев точно, по его сведению, входил в ТКП, причем входил до 1930-го года, упомянул, что сам втянул Писарева в группу "правых", сказал, что после выхода Писарева на свободу в 1934 году, Вавилов "встречался с ним редко, лишь в официальной обстановке". В прошлом, по словам Вавилова, Писарев отличался "враждебным отношением к советской власти, являлся противником коллективизации и ярым приверженцем крупного индивидуального хозяйства. Будучи в "ТКП", в 1926-1929 гг. организовал сеть крестьян-опытников, привлекал к этому делу преимущественно кулаков" (51). Затем Вавилов назвал других якобы завербованных им людей -- Николая Николаевича Кулешова, Виктора Ивановича Сазанова, Леонида Петровича Бордакова, Николая Сергеевича Переверзева, Петра Павловича Зворыкина, Бориса Аркадьевича Паншина, Петра Климентьевича Артемова и Павла Александровича Солякова (52).

6 и 7 сентября такой же спаренный допрос в течение двух суток с одним перерывом был проведен Хватом и старшим следователем Албогачиевым.

А 9 сентября Хват представил "показания Вавилова Н.И. о его вредительской работе" высокому большевистскому начальнику -- первому заместителю заведующего сельскохозяйственным отделом ЦК партии товарищу Гриценко, прося дать партийное заключение для НКВД о новых показаниях Вавилова. Это был важнейший поворот в деле Вавилова.

Пройдут десятилетия, и старые коммунисты, убежденные бойцы и убеленные сединами ветераны будут вспоминать то "славное время", когда они вели за собой страну, когда они, не щадя себя, бились на переднем крае за социализм, произносили речи о социалистической законности, добились того, чтобы четверть мира шагала с ними в одной шеренге. И вот распался их мир, рассыпались колонны и шеренги, истлели в земле расстрелянные и замученные или ими самими или при их бурном одобрении и приветственных криках миллионы не просто ни в чем неповинных людей, а цвет их страны и мира. В тот день товарищ Гриценко по долгу службы был обязан подойти ответственно к преступной писанине энкавэдэшника Хвата, должен был остановить его садистский порыв и подумать о том, что и сам он, и его гость Хват, и стоящий за ними Лысенко, и попыхивающий трубочкой в заподнебесном кремлевском кабинете Джугашвили-Сталин и создавший их мир и теперь куклой без покаяния лежащий в стеклянном гробу на Красной площади -- Ульянов-Ленин, что все они делали и делают недоброе дело. Гриценко наверняка знал Вавилова лично, он не мог не понимать (дураки на такие должности не проникали, умны и циничны были все они до единого), что за беды несет стране такая вот деятельность таких вот хватов. Но не хватило ему ни человеческого ума, ни самой простой порядочности и сострадания. А может быть страх за свою судьбу, боязнь, что, заступись он за Вавилова, и самого сгребут и отправят в тюрьму, сдав на руки хватам, сковывала его мысли и действия. В любом случае, всё заменила и заслонила партийная дисциплина и уголовные замашки всей их партии. Впрочем, иначе можно сказать: в тот день Гриценко вбил осиновый кол в могилу своей партии, как вбивали свои колья такие же гриценки и хваты еже

Ничего этого сделано не было. Да и не могло быть сделано именно потому что все они на этих местах были циничны и умны. После четвертьвекового мордования людей, жизни неправдой, развития ублюдочной ментальности, в их кабинетах только и могли оказаться гриценки и хваты. Да и каждый из них нутром ощущал, что выбейся они из орды ублюдков, как тут же другие хваты и гриценки прихватят их и в камеру с вавиловыми запрут. Дамоклов меч, занесенный их такими же ублюдочными паханами, висел над головами. Извечный вопрос: "Быть или не быть?" решен был однозначно, и им казалось, что решен навсегда!