Нескучная классика. Еще не всё - Сати Зарэевна Спивакова

С. С. Соломон, не могу обойти молчанием еще одну вашу встречу. Если я сейчас до вас дотронусь, то, по закону двух рукопожатий, коснусь человека, который держал за руку Анну Андреевну Ахматову. Вы познакомились с Ахматовой еще в юности, когда учились в Ленинградской консерватории. И я, конечно, не отпущу вас, пока вы хотя бы вкратце об этом не расскажете.

С. В. Встреча началась с довольно неприятной ситуации, не связанной с Ахматовой. Я возглавлял струнный квартет Ленинградской консерватории. Володя до сих пор вспоминает, как мы играли. Он говорит, что это был один из импульсов для создания “Виртуозов Москвы”. Это для меня, безусловно, огромный комплимент. Мы действительно были очень неплохим квартетом. Играли даже наизусть какие-то вещи, выходили без пультов – настолько мы были сыграны. И я подумал, как хорошо было бы сыграть что-то из нашего репертуара для Ахматовой, которую обожал с раннего детства. Она через всю мою жизнь прошла как самый в каком-то смысле любимый, как идеальный поэт. Есть, конечно, Пушкин, наше всё. Но я скажу слова, за которые меня могут клевать: Ахматова – это наш Пушкин ХХ века.

С. С. Я не дам вас заклевать, потому что отчасти с вами согласна.

С. В. Вот Марину Цветаеву я недолюбливаю, ничего не могу с собой поделать. Она мне кажется взвинченной, часто ненужно переусложненной. Из творчества какой-нибудь Мирры Лохвицкой или Зинаиды Гиппиус, талантливых поэтесс, можно два-три стихотворения для антологии отобрать. Но если начнешь читать насквозь, чувствуешь, как все это безумно устарело. А с Ахматовой удивительная вещь. Ведь многим ее стихам уже больше ста лет, но они до сих пор кажутся написанными вчера или сегодня, а может, даже завтра. В поэзии Ахматовой простые слова выражают поразительно глубокие эмоции. Каким образом ее стихи сохраняют вот эту невероятную свежесть и эмоциональную доступность, понять невозможно.

Причем интересно, что в первые годы советской власти они воспринимались как устаревшие по той же причине, по какой актуальны сейчас: ахматовская поэзия сочетает эротичность и религиозность. А эти два элемента важны и типичны, как мне представляется, для современной русской женщины, во всяком случае, для лучших представительниц прекрасного пола. Ахматова была в этом смысле новатором в русской поэзии.

С. С. Так как же вы познакомились?

С. В. Итак, я позвонил в Союз писателей, в Ленинградское отделение, и сказал: “Мы студенты консерватории, хотели бы сыграть для Ахматовой”. Мне ответили буквально следующее: “Зачем же только для Ахматовой. У нас много хороших писателей”. Назвали имена, мне глубоко безразличные. “Давайте их соберем, и сделаете для них концерт”. Я сказал “спасибо” и повесил трубку. Каким-то образом сам раздобыл ее домашний телефон, позвонил и произнес то же самое. Как Баланчин на Бродвее, Ахматова совершенно естественно восприняла мое предложение. До сих пор помню, как она глубоким грудным голосом ответила: “Хорошо. Я подумаю и скажу вам, что я хотела бы услышать. Позвоните мне через несколько дней”. Я эти несколько дней ходил сам не свой. Боялся услышать, что она скажет что-нибудь вроде: “Сыграйте мне квартет Брамса”. А у нас в репертуаре его нет! И мы, как говорили тогда музыканты, ужасно облажаемся. Анна Андреевна в результате попросила сыграть Шостаковича. А мы только-только выучили его Девятый квартет, который еще даже не был издан. Мы его играли по такой сделанной на стеклографе копии.

С. С. Какой это был год?

С. В. 1965-й. Вот она, грандиозная ахматовская интуиция, которую и в стихах видно, и люди, знавшие Анну Андреевну, о ней воспоминают. Как она угадала, что мы можем сыграть Шостаковича?! Мы взяли скрипочки, альт, виолончель, всё оборудование и поехали к ней в Комарово. Приехали в знаменитую зеленую будку. В комнате еле-еле поместились наш квартет и она. Я сидел гораздо ближе, чем сижу от вас. Практически я упирался коленями в ее колени. Это самое памятное мое выступление в качестве музыканта. Квартет для одного человека.

Было 16 мая. Ленинградская погода, как известно, довольно капризна, но то, что разыгралось в тот день, не поддается никакому описанию. В майский день пошел снег! Я такого не видел ни до, ни после. Пока мы играли, началась страшная метель, пурга, и у меня было впечатление, будто природа устроила свой концерт, вступила с нами в соревнование. Когда мы кончили играть, пурга утихла. На земле лежал белоснежный покров. В Ленинграде, не знаю, помните ли вы, снег буквально через час становился сероватым, потом черным. Копоть оседала. А тут всё блистало. Мы все высыпали на крылечко, и тут взошла радуга. Это была картинка из сказки. “Я видела такое почти пятьдесят лет тому назад, в 1916 году, – сказала Ахматова. – И написала тогда стихотворение”. И она прочла нам, стоя на своем крылечке, знаменитое стихотворение, которое я знал наизусть, “Майский снег”.

С. С.

Прозрачная ложится пелена

На свежий дёрн и незаметно тает.

Жестокая, студеная весна

Налившиеся почки убивает.

И ранней смерти так ужасен вид,

Что не могу на божий мир глядеть я.

Во мне печаль, которой царь Давид

По-царски одарил тысячелетья.

Если царь Давид одарил тысячелетия печалью, то царь Соломон, как известно, одарил тысячелетия мудростью. Поэтому спасибо огромное вам за вашу мудрость, Соломон, спасибо, что вы были героем программы “Нескучная классика”!

Саундтрек

Д.Д. Шостакович. Опера “Катерина Измайлова” (“Леди Макбет Мценского уезда”).

“Дубинушка”. Исполняет Федор Шаляпин.

Р.К. Щедрин. “Кармен-сюита”.

Д.Д. Шостакович. Струнный квартет № 9.

Вместо послесловия

“Пока горит свеча…”

Помните историю создания знаменитой “Прощальной симфонии” Гайдна? Музыкальный ответ композитора его покровителю (хозяину) – графу Эстергази, всё меньше и меньше ценившему труд сочинителя. В финале симфонии музыканты один за другим покидают сцену, загасив каждый свою свечу, пока не остается гореть одна единственная – и как последняя надежда звучит голос одинокой скрипки… Но он тонет в тишине, а последняя свеча умирает, погружая публику во мрак.

…К чему я это? В студии программы “Нескучная классика” всегда горят живые свечи. Это создает атмосферу домашнего уюта. Так было задумано с самого начала. И пусть на некогда нарядных канделябрах совсем не осталось хрустальных брелоков, и они из барочных превратились в подобие предметов хайтека, свечи по-прежнему освещают нашу студию. Мы даже подсчитали: за десять лет съемок было сожжено 15 557 свечей. И хоть порой опускаются руки и кажется, что наши “нескучные” свечи гаснут одна за