Рембрандт - Гледис Шмитт

А теперь бедняжка Титус — что это на нее нашло? Как она могла оставить его одного? — звал ее из передней.

— Сейчас, сейчас, милый, — откликнулась Хендрикье.

У Титуса, как всегда, вид был нарядный — тут уж Хендрикье ничего не могла с собой поделать. Даже сегодня, когда он не шел гулять, она нарядила его в алый бархат просто так, ради собственного удовольствия. А раз в неделю, невзирая даже на плохую погоду, она обязательно мыла его шелковистую огненную головку. Что бы ни говорили там во Фрисландии, ни один принц при всей его августейшей родне не выглядит таким свежим и красивым, как Титус… Возмутительные фразы из проклятого письма продолжали лезть ей в голову. Да есть ли в них хоть капля правды? Разве можно сказать о Рембрандте, как когда-то говорили соседи о ее бедном отце в перерывах между походами, что он живет не по средствам? Ему самому ничего не нужно, кроме хлеба, рыбы и амстердамского пива, но, возвращаясь домой, он всегда приносит что-нибудь ей и Титусу, а когда ожидаются гости, сам отправляется на рынок и весело покупает все, что нужно для пира — молочного поросенка, пудинг с изюмом, лучшее французское вино. Но чтобы он тратил деньги, принадлежащие его малышу, на разные излишества, перчатки, ожерелья или даже на картины — нет, этому она не верит. Дядя Титуса просто не знает Рембрандта, если он мог вообразить что-нибудь подобное.

Когда Рембрандт наконец вернулся — он пришел полчаса спустя и держал себя так, словно для него в порядке вещей уходить из дому, оставляя все в хаотическом состоянии, — Хендрикье не смогла ни протянуть ему руку, ни подставить лицо для поцелуя.

— Твои ученики подняли наверху ужасный шум и беготню, — сказала она.

— Неужели? Ну что ж, они теряют не мое, а свое время.

— Где же ты все-таки был? — не удержавшись, спросила она.

— Да. Где же ты все-таки был? — подхватил Титус.

И хотя голосок его, подражая ее жалобному тону, прозвучал пискливо и комично, Хендрикье не нашла в себе сил улыбнуться.

— В банке.

— В банке? Ты хочешь сказать, что брал деньги?

Это у Хендрикье тоже вырвалось непроизвольно.

— Нет, мне пришлось пойти туда, чтобы кое-что выяснить. Письмо, которое ты принесла утром, — от родных Саскии… Они хотят знать, сколько у меня осталось денег: согласно завещанию определенная доля капитала должна остаться нетронутой для Титуса, и я не мог ответить им, не выяснив, сколько у меня на счете.

— Разве ты этого не знал? — изумилась Хендрикье.

Даже ее отец, которого семья считала просто беспомощным во всем, что касалось денег, всегда знал, сколько лежит у него в деревянном ящике под кроватью.

— Нет, точно не знал, — ответил он, играя хвостом змея, которого смастерил для Титуса Карел Фабрициус. — Там не совсем столько, сколько я предполагал, но думаю, что достаточно.

— Достаточно для чего?

— О боже мой, да не задавай ты ненужных вопросов! — Рембрандт обошел Титуса и потрепал Хендрикье по плечу. — Мне это слишком трудно объяснить — я удивляюсь, как сам-то разобрался. Если ты спрашиваешь, достаточно ли там денег, чтобы обеспечить Титусу долю, завещанную ему матерью, то нет, недостаточно. Но конторщик в банке сказал мне, что Эйленбюрхи просто сумасшедшие, если беспокоятся об этом. То, что лежит в банке, — пустяки в сравнении со стоимостью дома и коллекции: за счет этого можно легко покрыть недостачу в наличных, и еще останется.

Это объяснение показалось Хендрикье простым и успокоительным, но, вероятно, лишь потому, что ее крестьянская ограниченность не позволила ей схватить суть дела во всей его сложности.

— Да, один твой дом уже целое состояние, — поддакнула она.

— Ты права, хотя старые дома выходят из моды и на них уже не тот спрос, что раньше. Но у меня нет никакого желания продавать его, да и он — Рембрандт опустил руку на царственную головку сына — вряд ли когда-нибудь этого захочет. Я всегда был убежден, что Титус будет жить в нем, а к тому времени я уже выкуплю закладную.

— Какую закладную?

— На дом, разумеется. За него выплачена только половина того, что он стоит.

Хендрикье этого не знала и была совершенно убита. Она еще в Рансдорпе видела, как выбрасывали из домов людей, не сумевших погасить закладную. Рансдорпцы считали, что жить в наполовину оплаченном доме не менее опасно, чем жить рядом с плотиной, в которой образовалась трещина. В таких случаях мужчины не знали покоя, а женщины ломали руки от отчаяния, пока не был выплачен последний флорин и страшные документы сожжены в камине.

— Да ты не беспокойся — еще несколько таких заказов, как от принца, и с закладной покончено, — сказал Рембрандт.

— А что говорит человек, продавший тебе дом? Согласен ли он подождать?

— Тейс? А с какой стати ему меня торопить? Чем дольше я тяну с выплатой второго взноса, тем больше он получит процентов. Кроме того, свои деньги он не потеряет: как бы ни менялась мода, дом всегда будет стоить по меньшей мере столько же, сколько я ему должен.

Хендрикье следовало бы кивнуть и замолчать, но она не могла уже взять себя в руки: страх проник в нее, как сырость.

— Ну а если он все-таки явится и потребует свои деньги? Что ты тогда будешь делать?

Рембрандт взглянул на яркие ленты, привязанные к хвосту змея, и нахмурился, но Хендрикье знала, что он недоволен ее настойчивостью. Что это на нее нашло? Почему она читает его письма и задает вопросы, словно законная жена?

— Это вряд ли произойдет, — отчеканил он таким холодным тоном, каким не разговаривал с нею со времени отъезда Гертье. — А если и произойдет, я всегда достану денег.

— Займешь?

— Нет, конечно. Зачем мне занимать? То, что собрано у меня в зале, покроет две такие закладные. Коллекция — надежная ценность, хоть мне и не улыбается мысль о ее распродаже. Предпочитаю тратить время на что-нибудь более приятное, чем размышления о том, что продать раньше — Рубенса или Брауверов.

— А зачем тебе размышлять об этом, раз нам не грозят затруднения?

— Нет, они нам не грозят. Тейс совершенно удовлетворен положением дел, да и родным Саскии я сумею ответить так, как надо. Словом, хватит об этом. В жизни и без того достаточно такого, что отравляет ее. Не будем придумывать себе лишние поводы для беспокойства.

К ужасу своему, Хендрикье заметила, что у нее текут слезы.

— Прости, родной. Поверь, я не хотела огорчать тебя, — всхлипнула она. — Я ужасно глупая в таких вещах — я всегда смотрю на них, как смотрела у нас в Рансдорпе, а так, конечно, нельзя.

Титус прижался к ней щекой и плечом, Титус обнял ее, а Рембрандт даже не шевельнулся.