Рембрандт - Гледис Шмитт

Гостиная, где свечи уже догорели и повсюду валялась ореховая скорлупа, выглядела теперь беспорядочно, и Рембрандт понимал, что гостю так же хочется уйти, как ему самому дождаться его ухода. Но приличия не позволяли сделать это, и Ян Ливенс сел за стол, налил себе вина и начал рассказывать. Он ездил домой в Лейден, навестил родителей — они, благодарение богу, здоровы. Он зашел к Дау, который стал настоящей провинциальной знаменитостью — заказов у него больше, чем он в силах выполнить. Прогулялся Ян и по старым городским валам — боже, какими маленькими показались они ему теперь!

Хозяин тоже пил, хотя вина ему не хотелось. Он уже представлял себе, как Ливенс будет завтра рассказывать: «Я провел вечер со своим старым другом Рембрандтом ван Рейном — помните такого? Живет он в одном из мрачных старомодных домов на Бреестрат и по целым дням возится с учениками. В молодости он был очень талантлив, да и сейчас, как я полагаю, мог бы кое-что сделать, но он так упрям и тупоумен, что не слушает, когда ему желают добра. Поверите ли, он накладывает краску слоем в полдюйма, любит грубую поверхность и не прибегает к лессировке. Это в наши-то дни!»

И когда наконец гость ушел, рассыпавшись на прощание в уверениях насчет своей неизменной дружбы и самым нежнейшим образом пожелав хозяину доброй ночи, Рембрандт уже не мог смотреть на себя теми же глазами, что раньше. «Надежно или нет мое денежное положение?» — спрашивал он себя, обходя комнату за комнатой и гася свечи. В самом ли деле сожительство с любовницей может уменьшить число заказчиков? Не кажется ли ребячеством любовь, с которой он обучает ремеслу целую кучу неумелых юнцов? Не могут ли голландцы, которые оценили его работы, потому что были воспитаны на честности Браувера, Сегерса, Хальса и великолепии Рубенса, внезапно отвернуться от него, соблазняясь шелковистой и пустой простотою? Так ли уж мрачен и старомоден его дом, сверх всякой меры загроможденный картинами и древностями? Но сейчас не время отвечать на эти вопросы — он слишком устал, слишком встревожен. К тому же на соседней колокольне пробило час. Хендрикье ждала его. Он притушил слабый огонь в камине и пошел наверх, в спальню.

У письма уже загнулись уголки, оно измялось и перепачкалось в краске, но Рембрандт расставался с ним только тогда, когда ложился спать, и проносил его в кармане целых десять дней. Оно пришло с первым снегом и разом заставило художника позабыть об осени с ее гнилыми туманами и о пустоте в сердце, которая, словно недуг, томила его со дня встречи с Яном Ливенсом. И всякий раз, когда случались неприятности — не являлся долгожданный заказчик, или приходилось снова брать деньги из банка, или вспыхивала ссора с Хендрикье, которая, не считаясь с его советами, каждое воскресенье уходила в церковь, где, того и гляди, могла наслушаться упреков от ханжей, — всякий раз, когда дела шли плохо, Рембрандт вынимал из кармана измятое письмо и перечитывал его.

Оно было — хотя он осмелился поверить в это лишь тогда, когда прочел подпись в конце длинной официальной бумаги — от его превосходительства Константейна Хейгенса, по-прежнему состоявшего секретарем принца в Гааге. Оно гласило, — совершенно невероятная новость! — что принц Фредерик-Генрих намерен добавить еще две картины к тем пяти полотнам Рембрандта, которые доставили его высочеству так много удовольствия, и что он, Хейгенс, восемнадцатого ноября приедет в Амстердам и будет признателен художнику, если тот уделит ему вечер — им надо обсудить сюжеты картин и условиться о цене. Письмо было написано настолько теплым тоном, что рассеивало всякие опасения, и Рембрандт лишь слегка удивился, почему между двумя заказами принца протекло десять лет — не потому ли, что Фредерик-Генрих вспомнил о Рембрандте ван Рейне лишь после смерти Рубенса.

От письма, словно дым или аромат, исходили старые, но все еще осязаемые воспоминания: дни славы и уверенности в себе, когда люди толпами валили в зал Хирургической гильдии, чтобы посмотреть «Урок анатомии доктора Тюльпа», когда секретарь принца, этот человечек с блестящими глазами и глянцевитой бородкой, стоял на складе за мельницей и, не обращая внимания на стужу, ворковал над «Иудой» как голубь.

В письме Рембрандта обеспокоило только одно — приписка в конце:

«Уже после того, как я написал вам, один из моих друзей сообщил, что ваш былой сотоварищ Ян Ливенс — вы, конечно, помните, что он был с нами в тот вечер, когда я купил „Иуду“? — недавно обосновался в Амстердаме. Я с удовольствием встретился бы с ним, если, разумеется, это не вызовет возражений ни с вашей, ни с его стороны».

Это было неприятно, но Рембрандт не видел оснований для отказа: ведь, послав приглашение Яну, он получит взамен возможность злорадно понаблюдать, как вытянется у Ливенса лицо, когда он услышит о заказе от самого Оранского дома.

Хендрикье предупредила, что проведет весь вечер в спальне: Ханни, новая служаночка, недавно выписанная из Рансдорпа, отлично сумеет и без нее подать к столу холодное мясо и фрукты. Ничто — ни любовные уговоры, ни сердитые приказания — не заставили ее отказаться от своего решения: она заявила наотрез, что это его вечер и что она никогда не простит себе, если испортит дело хотя бы малейшей ноткой неловкости. Как ни досадовал Рембрандт, что Хендрикье не увидит его торжества, но когда они обо всем окончательно уговорились, художник не мог не признаться себе, что испытывает главным образом облегчение.

Чтобы показать, что она нисколько не уязвлена, Хендрикье целый день готовила угощение и убирала зал. Повязав волосы косынкой и подобрав юбку до колен — ноги у нее были красивые, может быть, чуточку полноватые в икрах, но необыкновенно изящные у щиколоток и соблазнительные даже в толстых черных рабочих чулках, — она передвигала стремянку с места на место по всему огромному помещению, взбиралась на нее и методично чистила роскошные вещи, висевшие на стенах. Убирать ей помогал Карел Фабрициус, миловидный юноша с открытым лицом, искренними сине-серыми глазами и растрепанными каштановыми кудрями, такой же юный, каким был Фердинанд Бол, когда попал в мастерскую к Рембрандту, и так же преданный Хендрикье, как Бол был предан Саскии. Бросив свой мольберт, он ходил за Хендрикье, придерживал стремянку, влезал на пьедесталы и смахивал пыль со статуй Фаустины, Калигулы, Тиберия, Августа, Отона, Гальбы и Веспасиана.

И ужин и час, последовавший за ним, прошли несколько беспокойно, потому что из письма нельзя было заключить, когда именно явится его превосходительство. Он мог прийти в восемь, чтобы провести с Рембрандтом весь вечер, но мог появиться и в десять, после более важных визитов, чтобы побыстрее покончить с делом. Хендрикье была уверена, что он придет рано, и к половине восьмого посуда, оставшаяся после ужина, была уже водружена на полки, Титус выкупан и уложен в постель, волосы Ханни собраны в шелковистый узел, а ее богато вышитый передник, надетый поверх безупречно строгого черного платья из бумазеи, безжалостно туго затянут вокруг тонкой талии. Девочке велено было открывать гостям на стук дверного молотка, зажечь свечи, подавать вино и еду, присматривать, чтобы ведерко для охлаждения вина было все время набито снегом, а в промежутках, когда ей нечего будет делать, сидеть в передней тихо, как статуя. Воткнув гребень в волосы Ханни, увенчав засахаренным имбирем пирамиду апельсинов и фиг, откупорив и попробовав вино, хозяйка дома сдернула наконец с головы косынку и побежала наверх чистить одежду, приготовленную для Рембрандта.