Ген. Очень личная история - Сиддхартха Мукерджи
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Абхед, «неделимое» – так мой отец называл наследственность. Популярная культура издавна взращивала образ «сумасшедшего гения», чья психика, расколотая на гениальность и безумие, перескакивает из одного состояния в другое по щелчку переключателя. Но у Раджеша не было переключателя. Не было раскола и переходов, не было никакого маятника. Магия и мания жили бок о бок, как граничащие королевства без визового режима: они были частями одного целого – неделимого.
«Мы, люди искусства, все безумны[1130], – писал лорд Байрон, верховный жрец всех безумцев. – Одни охвачены весельем, другие меланхолией, но все более или менее тронуты». Вновь и вновь звучат разные версии одной и той же истории – про биполярное расстройство, про отдельные виды шизофрении, про редкие разновидности аутизма: все «более или менее тронуты». Романтизировать психотические расстройства столь заманчиво, что мне хотелось бы акцентировать внимание вот на чем: люди с такими ментальными недугами переживают парализующие когнитивные, социальные и психологические катаклизмы, которые наносят их жизням глубокие, опустошающие раны. Но не вызывает сомнений и то, что некоторые из пациентов с этими синдромами обладают выдающимися и необычными способностями. Периоды эмоционального подъема в биполярном расстройстве уже давно связывают с экстраординарной креативностью: временами творческие порывы заявляют о себе прямо в разгаре мучительной мании.
В книге «Опаленные огнем»[1131] (Touched with Fire: Manic-Depressive Illness and the Artistic Temperament), авторитетном исследовании связи между безумием и креативностью, психолог и писатель Кей Редфилд Джеймисон представила список таких «более или менее тронутых». Этот список сильно напоминает энциклопедию выдающихся деятелей культуры и искусства: Байрон (конечно же), Ван Гог, Вирджиния Вульф, Сильвия Плат, Энн Секстон, Роберт Лоуэлл, Джек Керуак – и еще многие и многие. Этот список можно расширить, включив в него ученых (Исаака Ньютона, Джона Нэша), музыкантов (Моцарта, Бетховена) и одного артиста, Робина Уильямса, который воздвиг на основе своей мании целый жанр, прежде чем уступил депрессии и совершил самоубийство. Ганс Аспергер, один из тех психологов[1132], что впервые описали детей с аутизмом, неспроста называл их «маленькими профессорами». Замкнутые, социально неловкие, часто даже с нарушенной речью, они с трудом функционируют в «нормальном» мире, зато могут исполнить на фортепиано неземную вариацию «Гимнопедий» Сати или вычислить факториал восемнадцати за семь секунд.
Смысл тут вот в чем: если вы не можете отделить фенотип психического заболевания от творческих импульсов, то вам не удастся разделить и генотипы психического заболевания и творческого импульса. Гены, «вызывающее» первое (биполярное расстройство), будут «вызывать» и второе (творческий взлет). Эта загвоздка приводит нас к предложенному Виктором Маккьюсиком понимаю болезни не как абсолютной инвалидности, а как относительного несовпадения между генотипом и окружающей средой. Ребенок с высокофункциональным аутизмом, который плоховато вписывается в этот мир, мог бы быть сверхуспешным в каком-то другом – скажем, в таком, где осуществление сложных математических вычислений или сортировка объектов по едва уловимым цветовым оттенкам были бы необходимым условием выживания и процветания.
Но что нам тогда думать о все еще призрачной генетической диагностике шизофрении? Можно ли вообразить будущее, в котором удастся искоренить эту болезнь из человеческого генофонда – с помощью генетической диагностики плода и избирательного прерывания беременности? Вначале мы должны признать, что некоторые тревожные вопросы пока не решены. Во-первых, хотя многие разновидности шизофрении и удалось связать с мутациями в отдельных генах, в целом задействованных генов сотни – и многие из них нам неизвестны. К тому же мы не знаем, одинаковы ли разные комбинации аллелей по патогенности.
Во-вторых, даже если мы и создадим исчерпывающий каталог вовлеченных генов, обширная совокупность неизвестных факторов все еще будет влиять на вероятность развития заболевания. Мы не знаем пенетрантности каждого гена и причин измения риска в конкретном генотипе.
Наконец, некоторые генетические вариации, ассоциированные с отдельными разновидностями шизофрении и биполярного расстройства, действительно повышают ряд способностей. Если бы самые патологические варианты психических заболеваний можно было отсеять или отграничить от высокофункциональных, основываясь только на генах или генных комбинациях, то мы могли бы надеяться на подобную диагностику. Но гораздо вероятнее, что в тестах будет заложено внутреннее ограничение: многие гены, в одних обстоятельствах склоняющие к болезни, могут в другой ситуации определять яркие творческие способности. Как выразился Эдвард Мунк[1133], «[мои проблемы – ] это часть меня и моего искусства. Они неотделимы от меня, и [лечение] уничтожит мое творчество. Я хочу продлить эти страдания». И этим самым «страданиям», как стоило бы нам себе напомнить, мы обязаны одним из самых знаковых образов XX века – образом человека, которого так засосала исступленная эпоха, что он способен лишь исступленно кричать в ответ.
Перспективы генетической диагностики шизофрении и биполярного расстройства, таким образом, непредставимы без столкновения с фундаментальными вопросами о природе неопределенности, рисков и выбора. Мы хотим искоренить страдания, но одновременно хотим и «продлить эти страдания». Несложно понять, что имела в виду писательница Сьюзен Зонтаг, называя болезни «ночной стороной жизни»[1134]. Эта концепция подходит для многих заболеваний – но не для всех. Сложность заключается в том, чтобы определить, где заканчиваются сумерки или начинается рассвет. И все лишь усложняет факт, что само определение болезни в одних обстоятельствах становится определением выдающихся способностей в других. Ночь на одной стороне земного шара – это часто день, солнечный и восхитительный, на другом континенте.
Весной 2013-го я прилетел в Сан-Диего на одну из самых провокационных конференций, что мне довелось посетить. Встреча под названием «Будущее геномной медицины»[1135] проходила в Институте Скриппса в Ла-Хойе, в конференц-центре с видом на океан. Это место было памятником модернизму: светлое дерево, угловатые конструкции из бетона, стальные оконные рамы. Свет ослепительно играл на воде. Бесконечные бегуны с постчеловеческими телами перемещались по набережной. Популяционный генетик Дэвид Голдштейн рассказывал о «Секвенировании недиагностированных детских состояний», попытке применить массивное параллельное секвенирование для определения детских патологий, не поддающихся диагностике. Стивен Куэйк, физик-ставший-биологом, обсуждал «Геномику до рождения» – перспективы определять каждую мутацию растущего плода по образцам его ДНК, естественным образом проникающей в материнскую кровь.
На второе утро конференции женщина вкатила на сцену инвалидное кресло со своей 15-летней дочерью
