Магнетрон - Георгий Бабат

Ребята хорошо знали постоянных посетителей сквера, особенно нравился им молоденький, раненный в ногу поручик с георгиевским крестом, полученным за храбрость.

Нога у поручика от бедра и до щиколотки была в твердой гипсовой повязке. Поручик разрешал Володе и Толе трогать гипс, уверяя при этом, что ему ничуть не больно. Позволял он также прикоснуться к георгиевскому кресту, висевшему на желтой в черную полоску орденской ленте.

На скамье, напротив поручика, часто отдыхал господин в котелке, с красиво подстриженной седеющей бородкой. Ровно в два часа он обычно вынимал из жилетного кармана золотые часы с откидывающейся крышкой, сверял их с часами поручика, вежливо приподнимал котелок и уходил из сквера.

Так выглядел весной 1919 года бежавший из «Совдепии» профессор Николай Николаевич Кленский. Его жизнь и научные занятия постепенно налаживались. Хотя основной состав студентов много раз в течение года менялся, Кленскому все же удалось прочесть небольшой курс электромагнитных колебаний нескольким постоянным слушателям, среди которых оказался один очень одаренный молодой человек, из семьи князей Голицыных. Известный сейсмолог Борис Борисович Голицын доводился этому молодому человеку дядей.

В свободные от занятий часы Николай Николаевич обычно отдыхал в сквере у памятника Богдану Хмельницкому. Во время этих прогулок он иногда беседовал со своим любимым учеником Голицыным. Предметом их бесед были электромагнитные колебания и волны, а также вопросы движения заряженных частиц в сложных электромагнитных полях. К этой последней проблеме Кленский питал особое пристрастие.

Однажды, когда Кленский и Голицын вели свою далекую от последних политических событий беседу, а Володя Веснин и Толя Сидоренко горячо спорили о том, кому из них в данный момент следует кататься на ролике, раздались звуки марша, исполняемого духовым оркестром; по площади зацокали копытами кони, следом, печатая шаг, шла пехота. Мальчики взобрались на ограду сквера.

Соловей, соловей, пташечка,Канареюшка жалобно поет, —

широко разевая рот, вопили запевалы.

Раз, два, горе не беда,Канареюшка жалобно поет, —

рычал хор.

Это был парад занявших город белогвардейских добровольческих войск генерала Деникина.

По тротуарам, следом за полком, бежали нарядно одетые дамы с букетами цветов, спешили навстречу добровольцам бывшие царские чиновники, нацепившие свои мундиры или только фуражки с кокардами, плохо сочетающиеся со штатскими костюмами. Группа священнослужителей несла большую икону в золоченом окладе. Толпой валили босяки с днепровской пристани, шли торговки с Галицкого базара.

Вдруг одна из баб, закутанная в цветастую кунавинскую шаль, подбежала к решетке сквера и, указывая пальцем на кудрявого Голицына, крикнула:

— Жид, комиссар, чекист!

— Смерть большевикам! — завыла толпа. — Бей красного комиссара!

Студента вытащили из сквера, повалили на мостовую, стали топтать ногами.

А полк шагал, цокали копыта, музыканты дули в трубы, и песенники, надрывая глотки, орали:

Раз, два, горе не беда,Канареюшка жалобно поет…

Володя и Толя увидели, как страшно побледнел пожилой человек в котелке, который до того беседовал со студентом, схватился за сердце, прислонился к решетке и потом, шатаясь, нащупывая, точно слепой, тростью дорогу, побрел прочь.

В свете этих воспоминаний оборудование, брошенное в песчаный карьер, машины, сорванные со своих мест, сломанные, искореженные, показались Веснину грозными, как предостережение, как пророчество. «Нет, нет, — мысленно возражал самому себе молодой инженер, — не такая судьба ждет в будущем человечество, нет!»

Ему показалось, что в груде обломков он различает медные трубы — волноводы, на которые он смотрел из окна ГЭРИ, когда ему показывал этот институт сам Мочалов.

«Неужели это в самом деле то самое оборудование, которое с такой любовью устанавливал в своем институте Александр Васильевич?»

Веснин вспомнил слова Муравейского о том, что Студенецкий зол и памятлив, что он не прощает обид.

Уже одно существование Мочалова было для Студенецкого прямой обидой — настолько моложе и всегда впереди! Споря со Студенецким, Мочалов не выбирал осторожных, вежливых слов, не произносил тех никого не задевающих, обтекаемых фраз, которыми при случае умел так ловко жонглировать сам Константин Иванович.

Машины смертны. Но эти явно умерли не своей смертью, не износились, не отжили… Нет, действительно похоже на то, что они были сюда нарочно выброшены, нарочно уничтожены.

Веснин на мгновенье зажмурился. Он представил себе и свои еще не рожденные, не построенные генераторы коротких волн погребенными здесь под снегом…

«Необходимо работать быстрее. Надо создать новые, более совершенные приборы, такие, чтобы ни у кого не могло возникнуть сомнения в целесообразности их применения. И сделать эти приборы надо не через год, не через полгода… Надо создать импульсный магнетрон, который превышал бы по мощности триоды Горбачева. И я это сделаю!»

Веснин поднял голову и увидел стройного, высокого человека с нервным, энергичным лицом. Он тоже стоял и смотрел в карьер.

Веснин сразу узнал его. Это был тот самый инженер Оленин, которого Мочалов так резко отчитал, когда Веснин впервые зашел в ГЭРИ.

Оленин поздоровался. Он тоже узнал Веснина.

— Печальный памятник, не правда ли? Пришел взглянуть в последний раз, — сказал Оленин, подходя ближе к карьеру. — Я за расчетом приходил, — продолжал он. — Новый руководитель круто завернул гайку. Начальников отделов всех сменили, групповых инженеров и половины не осталось из тех, кто был при Александре Васильевиче. Даже младших научных сотрудников, кто непосредственно работал с Мочаловым, тоже рассчитали. Кого — за то, что нет ученой степени, кого — по сокращению штатов. Все очень прилично, все обоснованно, тихо, без шума, без лишних разговоров. Не придерешься… И оборудование, как видите, все выкорчевали… — Оленин печально засмеялся. — Они теперь термин новый нашли: предыдущая тематика… То есть порочная, значит. А машины… машины, видите ли, тоже виноваты. Студенецкий еще при этом изволит шутить: «Я, говорит, и на заводе начал с того, что выбросил все оборудование. И стали мы вместо осмиевого порошка ставить в лампочки вольфрамовую нить». Меня, — продолжал Оленин, — Мочалов хотел привлечь в группу, которая, по его замыслу, должна была заняться магнетроном. Вместе с Рониным, когда он у нас здесь работал, мы проектировали все это оборудование… А вы, я слыхал, и теперь продолжаете работать на заводе над сантиметровыми волнами? Так вот, только кликните клич!

Веснин пожал руку собеседника:

— Непременно. Будем работать вместе. Я в этом твердо уверен. Отдельные люди могут ошибаться, отдельные руководители могут оказаться не на своем месте. Но наше дело нужно Советской стране. И мы должны работать!

Инженеры вместе пошли к трамваю.

— Помните, — снова начал Оленин, — ведь вы заходили ко мне тогда с Александром Васильевичем. Помните, что даже в ту минуту, когда Мочалов был очень рассержен, он все же посмотрел в окно. Из окна видна аллея. На этой аллее у нас была установлена волноводная линия.

— Да-да! — подхватил Веснин. — Их нельзя было не заметить, эти длинные медные трубы и ребристые белые изоляторы на фоне темно-зеленой листвы. Помню, как улыбнулся Мочалов, когда он глянул в окно.

— Если б вы знали, — продолжал Оленин, — как Александр Васильевич любил эту работу! Он часто приходил в мою комнату, просто чтобы посмотреть на волноводные линии, как они сияют на солнце. Ведь это было так ново, так отлично от всего, чем до того занималась радиотехника! Волны в оковах, — говорил, бывало, Александр Васильевич… Когда же в наш институт пришел Студенецкий, то эти работы были прекращены первыми. А затем я увидел, что волноводы лежат на земле, изрезанные в куски. Понятно, волноводы оказались ненужными потому, что работу пожелали вести в другом направлении. Это понятно. Но для чего нужно было рубить трубы на куски? Разве нельзя было все разумно демонтировать и использовать это оборудование для новых работ? Зачем они резали трубы? Их можно было разнять в стыках. Но ломать, рубить, резать! Ради чего? Что движет Студенецким? Самолюбие, тщеславие, месть? Ненавижу это низкое усердие рабской души, которое многие принимают за истинный энтузиазм!

Веснин кипел возмущением еще более сильным, чем его собеседник. Но Оленин смотрел на него, как на старшего, ждал от него участия и совета. Это заставляло его быть немногословным, сдержанным.

Гена Угаров и семейство Олениных