Магнетрон - Георгий Бабат

— Как знать… Смотря по тому, кто прочел эту, как вы говорите, отдельную фразу или формулу, — сказал Угаров.

Он думал при этом о тех нескольких страницах, которые он с разрешения Мочалова сфотографировал когда-то из синей тетради, о том, как много он почерпнул тогда, разобравшись в формулах.

— Не всякому, конечно, дано понять идеи Александра Васильевича, не всякий способен использовать этот материал, — продолжал Угаров, — но есть ведь люди, которые жаждут… которые…

— Молодой человек, — отеческим тоном возразил Константин Иванович, — неужели вы думаете, что подобные мысли не мучили меня в связи с пропажей этой злополучной тетради? И если бы я не был убежден в том, что использование разбросанных в этой тетради мыслей о сантиметровых волнах любой другой страной может быть нам только полезно, если бы я не был в этом убежден, то я давно забил бы тревогу.

Услыхав о «любой другой стране». Гена насторожился. Дело, выходит, обстояло далеко не так просто Может быть, не он вовсе должен был вести этот разговор о записках Мочалова? Может быть, следовало сразу сообщить свои соображения людям более опытным? Он даже немного испугался.

— Девиз лучшей информационной службы западных стран, девиз британской разведки: «Вводи противника в заблуждение и направляй на ложный путь». Всем известно, что во время первой мировой войны англичане нарочно дали Германии возможность похитить ложные чертежи построенных в Англии танков. Сколько сил и средств потратили немцы на организацию производства этих никуда не годных машин!

Подобными жалкими словами успокаивал себя Студенецкий осенью прошлого года, обнаружив пропажу тетради. Гена уже не курил. Его ужаснуло так свободно высказанное предположение, что тетрадь Мочалова изучают уже где-то в государствах, враждебных. Советскому Союзу. Все, что он когда-либо читал, слышал, видел в кино из области, имеющей отношение к шпионажу, возникло в его памяти, и примеры, один трагичнее другого, вставали в его воображении. Неимоверных усилий стоило ему сидеть спокойно и молча слушать благодушные реплики Студенецкого.

— То, что я видел в тетради Мочалова, — продолжал, закругляя свою речь, Константин Иванович, — на мой взгляд, равносильно этим ложным, специально подброшенным для дезинформации чертежам… Признаюсь, — несколько обеспокоенный молчанием своего собеседника, снова начал Константин Иванович, — все же я сделал одну, так сказать, тактическую ошибку: я счел не совсем удобным своевременно изложить публично свою точку зрения о содержании пропавшей тетради покойного академика.

— Согласен, вы действительно сделали ошибку, — мрачно произнес Угаров, — но ошибку совсем иную. Вы не скрыли, а, напротив, поторопились изложить свое мнение о Мочалове, причем сделали это публично, в печати.

Студенецкий не носил очков и мог читать самый убористый шрифт, не отдаляя его от глаз, как это делают дальнозоркие старики.

Но когда Гена развернул перед ним газету за 14 ноября 1934 года, Константин Иванович слегка отшатнулся, увидев подчеркнутую красным карандашом свою фамилию среди других под некрологом Мочалову:

Со смертью академика Мочалова из наших рядов, — читал Студенецкий, — ушел создатель школы советских радиоспециалистов, организатор нашей радиотехники, учитель многих выпусков радиоинженеров, чрезвычайно много сделавший для укрепления мощи и повышения обороноспособности нашего отечества, для воспитания огромного коллектива специалистов-связистов, очень скромный и исключительно обаятельный в личной жизни человек.

В наши дни радиотехника настолько усложнилась и разветвилась, что невозможно одному человеку и даже одному институту заниматься всеми ее подразделениями. Александр Васильевич Мочалов был одним из немногих мировых ученых, который мог еще охватить весь предмет.

Несколько лет назад Константин Иванович впервые познакомился с молодым, только что окончившим Ленинградский электротехнический институт инженером Геннадием Ивановичем Угаровым. Уже тогда этот поступивший на завод инженер, скуластый, узкоглазый парень, одним своим внешним видом — сапогами, шерстяной фуфайкой, пышным чубом — возбудил неприязнь Константина Ивановича. Технический директор направил этого несимпатичного ему молодчика в цех мощных генераторных ламп, где в то время систематически не выполнялся план.

Инженер Угаров горячо взялся за дело, но он не ограничивался одними своими делами, а, как вскоре обнаружилось, имел обыкновение делать свои выводы о делах, которые его не касались.

Поэтому, когда в правлении Треста слабых токов зашел как-то разговор о том, что на Детскосельскую ионосферную станцию необходимо откомандировать одного из инженеров завода, Константин Иванович поспешил предложить кандидатуру «весьма инициативного, предприимчивого», как он выразился, инженера Угарова.

Позже директор ионосферной станции Евгений Кузьмич Горбачев не раз благодарил Константина Ивановича за рекомендацию.

«Дельный человек этот Угаров.» — В устах Горбачева «дельный» было наивысшей похвалой.

И вот этот дельный инженер Угаров (пристрастие к шерстяным фуфайкам у него осталось и по сей день) сидит сейчас у Константина Ивановича дома, в его кабинете, и смотрит, какое впечатление на его бывшего шефа может произвести обведенный черной рамкой столбец газеты.

Студенецкий читал не торопясь, то щуря, то широко раскрывая глаза, будто сам забавляясь своей мнимой дальнозоркостью. Но очень скоро он спохватился, что, будучи человеком, обязанным прочитывать ежедневно много бумаг, он. если бы был дальнозорким, безусловно носил бы в кармане очки.

…К нему за советом шли и бывшие ученики, работающие в самых разнообразных областях, занимающие высокие и ответственные посты, и профессора и преподаватели вузов, студенты-дипломники, молодые начинающие инженеры…

Здесь Константин Иванович разрешил себе пошутить, что именно эту фразу написал Вонский, а следующие были составлены уже лично им, Студенецким.

…Всех радушно встречал Александр Васильевич, внимательно выслушивал. Его необыкновенная память, ясный ум, широкие и разносторонние знания в ряде смежных с радиотехникой и электроникой областей делали его ученым-энциклопедистом в самом высоком понимании этого слова. Он с блеском разрешал самые сложные проблемы высокочастотной техники, всегда умел при любых трудностях найти верное решение, дать правильный совет.

— Я попросил бы вас, — обратился Константин Иванович к своему гостю, еще дальше отстраняя от себя газету и щуря глаза, — отодвинуть лампу немного влево; прямой свет падает в глаза, и мне затруднительно читать нонпарель.

Когда лампа была отодвинута, Студенецкий сел поудобнее, придвинул стул поближе к столу и снова принялся за прерванное чтение:

…Научных трудов, напечатанных при жизни Мочалова, насчитывается меньше, чем могло бы быть. Чрезвычайно требовательный к печатному слову. Александр Васильевич часто возвращался к своим рукописям, совершенствовал, дописывал их, не считая возможным их опубликование до окончательной стилистической отделки.

К счастью для науки, весь исключительно ценный огромный архив академики Мочалова находится в образцовом порядке, и, насколько можно судить по первому просмотру, каждая из его рукописей — от подготовленной к печати статьи до черновой заметки — является образцом красоты и точности выражения мысли…

— Ну-с, что касается последнего абзаца, — усмехнулся Студенецкий, — последнего абзаца всей этой новеллы, в составлении которой и аз грешный принимал участие, то его направленность, как и всего рассматриваемого нами жанра, определяется одной фразой: мертвые срама не имут.

Выдержав соответствующую паузу, как всегда, когда он считал произнесенное остроумным и стоящим внимания, Студенецкий продолжал совершенно спокойно:

— Полагаю, что и остальные мои соавторы придерживались того же принципа.

— Это дело их совести, — отозвался Угаров.

— Совесть тут ни при чем, — повысил голос Студенецкий, — речь идет о непреложных фактах. Все последние годы Мочалов предпочитал заставлять работать других. Молодые на это охотно шли. А он, имея славу человека, которому писал сам Ленин, ограничивался тем, что выпускал в свет под своей редакцией работы, к которым сам не имел касательства.

— Но ведь Мочалов не присваивал этих работ.

Студенецкий улыбнулся:

— Я тоже не присваивал себе работ лаборатории нашего, — то есть, простите, уже не вашего и не моего — завода. Мы оба теперь трудимся на другом поприще. Но, если хотите, именно эта заводская лаборатория создала мне славу человека, которому можно доверить руководство научно-исследовательским учреждением типа ГЭРИ. Придя в этот институт, я переменил весь план работ, намеченный покойным Мочаловым, — отвечать за постановку дела должен был я, а не покойный Мочалов. Да, я распорядился сломать и выбросить волноводные линии, установленные Мочаловым вдоль главной аллеи институтского парка. Помню, как ко мне приходил один из сотрудников покойного Мочалова, некий кандидат технических наук инженер Оленин — он писал диссертацию по этим волноводам. Он лепетал, что Александр, мол, свет Васильевич любил стоять у окна его лаборатории на четвертом этаже и любоваться, глядя сверху вниз, как солнце играет на меди, или медь играет на солнце… простите, не упомню точно. Но ведь смешно было бы теперь продолжать эти измерения, когда в мировой литературе опубликовано столько новых работ и такие примитивные конструкции волноводов можно без измерений рассчитывать совершенно точно. Я был назначен не директором музея имени Мочалова, а руководителем исследовательского института. Ни для кого не секрет, что когда профессору Беневоленскому предложили возглавить ГЭРИ — учреждение с годовым бюджетом в десять миллионов рублей, то, говорят, он лег на диван и попросил валерьяновых капель. Я же взял на себя всю полноту ответственности. Да, я со всей ответственностью прекратил работы Мочалова. Институт обязан двигать технику вперед, решать новые темы. Вероятно, вы не преминете и это поставить мне в вину.