Бернард Шоу - Хескет Пирсон

Американцы обижались, а он отговаривался тем, что его высказывания подходят к любой человеческой расе и американцы выказывают чересчур большое самомнение, принимая все это ка свой счет, полагая, что в целом свете они одни дураки.

Перед тем как Шоу появился в Нью-Йорке, там распространился слух, что он надерзил Эллен Келлер — слепой и глухонемой американке, ум и образованность которой прославляли в Соединенных Штатах. Говорили, что Шоу едва успел ей представиться, как уже ляпнул: «Американцы — все слепые и глухонемые». Я спросил Шоу, есть ли тут хоть одно слово истины. Он поклялся: «Ни полслова! Я с ней познакомился в Кливдене, она гостила у леди Астор. После этой встречи я мог бы сказать — и, скорее всего, сказал ей — только одно: «Вот если бы все американцы были такие слепые и глухонемые!» Мы с ней прекрасно поладили. Целовать она меня не целовала, но вся так и сияла».

Все, что вы сейчас прочли, едва ли могло настроить дружелюбно публику, собравшуюся в «Метрополитен» послушать Шоу. Но всю неприязнь сразу как рукой сняло — слишком велико было обаяние его голоса и его ораторского искусства: «Я яростно обрушился на финансовых тузов и всю финансовую систему. Впоследствии мне сообщили, что внушительное сборище джентльменов, восседавших позади меня на сцене, состояло из одних финансистов».

В 1928 году супруги Шоу покинули дом на Адоль-фи-Террас, где прожили почти тридцать лет: дом подлежал сносу. Их новым местопребыванием стал дом № 4 на Уайтхолл-Корт. Место куда более удобное, хотя старый дом был живописнее. Домашний распорядок ничуть не переменился, разве что хозяевам случалось отлучиться то в Новую Зеландию, то в Южную Африку, то на Мадейру, а то и прокатиться вокруг света. К Шоу шли развлечься и развлечь хозяев. Те были общительны и домовиты, как большинство их сограждан. Друг в друге души не чаяли. Миссис Шоу не могла себе представить лучшего мужа. Сам Шоу был убежден в неподражаемости своей супруги: какая еще женщина догадается, что мужчине нужны разные носки на каждую ногу?!

И как у большинства людей, у Шоу были свои особые привычки и ритуалы. Как-то ранним утром Морис Колбурн стал свидетелем того, как ревностно исполнял Шоу один из этих интимных ритуалов. Дело происходило в плавательном бассейне Клуба автомобилистов. Выйдя из воды, Шоу выставил себя на всеобщее обозрение; он стоял «без полотенца, методично и даже артистически, слаженными движениями обеих рук смахивая с себя воду — сперва обработал лодыжки (нагнувшись для этого), потом — икры, все выше и выше — бедра, живот, спину, руки, бороду; насколько я помню, кончил он бровями. Исполнив всю процедуру, он исчез из виду».

Но, в отличие от большинства людей, общественные обряды и ритуалы он не признавал. Не поехал на свадьбу друга, сославшись на отсутствие приличного туалета и послав вместо себя чек на четырнадцать гиней — столько мог бы стоить костюм, который следовало приобрести для данного случая. «Положил предел» обедам с монархами, написав 3 октября 1934 года леди Астор: «Нет, это невозможно. Я работаю без отдыха, без срока, и в божий день и в будни. А Ваш список приглашенных отпугивает меня. Зачем Мари все это старье?! Неужели Вам трудно собрать для нее шайку богемных юнцов? Или привезите ее ко мне. Я не гордый. Самая робкая королева почувствует себя легко в моем доме буквально через две минуты. Увы, приходится по пальцам считать часы, отведенные мне еще в этой жизни, чтобы распутаться с делами. И я не могу позволить себе одаривать королев трехдневным загородным визитом, во время которого мне не удастся даже перемолвиться с Вами словечком, разве что за столом. В последний раз я видел Мари Кармен Сильву на Лионском вокзале, и до последнего мгновения мне казалось, что торжественный прием устроен не кому-нибудь, а мне!»

На шестом десятке жизни Шоу то и дело возвращался к мысли о смерти. Кроме того, он стал бояться впасть в старческий маразм. Но в шестьдесят он достиг того возраста, который сам назвал своим вторым детством и седьмым дыханием. К нему вернулись радостное чувство свободы, жажда приключений и беззаботность.

В предисловиях к его поздним пьесам нет и следа стариковской дряхлости. Некоторым людям — в первую очередь тем, кому и невдомек, что после Шекспира Шоу единственный значительный драматург из пишущих по-английски, — представляется, будто предисловия — это лучшая и наиболее органичная часть его творчества. Бесспорно, предисловиями Шоу в значительной степени обеспечил литературный успех своих пьес: «Я всегда считал, что книги нужно продавать на вес — как продают правительственные Синие книги: столько-то за килограмм. Я хотел, чтобы мои книги читались долго, чтобы их не сразу передавали из одних рук в другие, чтобы до конца окупались выложенные за них деньги. Помню, я пытался уломать Хэйнеманна издать «Человек и сверхчеловек» со всеми попутными писаниями. Хэйнеманн показал мне данные о распродаже пьес Пинеро. Мне стало ясно, что за исключением дюжины экземпляров, проданных по случаю любителям, собравшимся ставить какую-то его пьесу, весь остальной тираж лежал мертвым грузом на складе. То, что я снабдил книгу длинным посвящением, Карманным справочником революционера и целой кучей афоризмов, дела не меняло: книгам по политической экономии везло на рынке не больше, чем пьесам. Джона Меррея этот том сразил на месте. Он прислал мне трогательное письмо, признаваясь, что готов прослыть ретроградом, но книга кажется ему вредной ересью. Ну, все разрешилось к лучшему. Я стал публиковать свои вещи в случайных издательствах. Постановка пьесы становилась театральным событием. Предисловия превращали публикацию пьесы в событие литературное».

На предисловия уходило куда больше сил, чем на пьесы. В предисловиях Шоу делился заветными мыслями, и поэтому они были для него важнее пьес. Им цены нет и в глазах биографа, поскольку весь Шоу здесь как на ладони. Однако трудно решить, удалось ли им просветить непросвещенных.

Собрав все предисловия в один том, Шоу сконфуженно признавался: «Люди выносят из книг только то, что сами в них привносят… Вы резонно спросите, зачем мне понадобилось их писать. Отвечаю: не знаю. Я не спрашивал себя об этом — это был мой долг, вот и все».

Многим, очень многим досаждала эта беспокойная душа. Ради бога, скажите нам, вопрошали они, с какой стати этот Шоу считает своим долгом то и дело «взрываться»? Ярости их не было предела, когда он разрешал очередной актуальный вопрос с бессердечным, как они полагали, легкомыслием. Но ни одна из хлопушек, которые он приберегал для торжественных случаев, не наделала столько шума и не нажила ему столько влиятельных врагов, как та, что выстрелила в начале декабря 1936 года.