Наследство Пенмаров - Сьюзан Ховач

— Но вы ведь придете еще? — сказала мать.

— Если позволите. Спасибо. — Он протиснулся мимо меня, словно ему не терпелось избавиться от моего общества. Я заметил, что он избегает моего взгляда, словно чем-то меня сильно задел.

Я натянуто произнес:

— Останься еще. Не убегай. К чему спешить?

Он, вздрогнув, посмотрел на меня, и я заставил себя улыбнуться, чтобы дать ему понять, что я рад его видеть.

Он заколебался.

— Спасибо, — произнес он наконец, — но мне действительно надо идти. Когда-нибудь в другой раз. Спасибо вам еще раз, миссис Касталлак, — добавил он, на секунду взяв ее руку, прежде чем открыть дверь. — Буду ждать вас на утренней службе в воскресенье.

— Спасибо, — просто сказала она. — До свидания. — Она стояла на пороге и смотрела, как он быстро шел по садовой дорожке к выходу.

Когда он скрылся из виду, она закрыла дверь. Мы остались одни. В холле воцарилось странное спокойствие, словно все призраки старого дома собрались послушать наши разговоры.

Вскоре я произнес:

— Я ездил в Ползиллан, но Джералд слишком болен, и Жанна не может его оставить. Поэтому я решил вернуться и все-таки выпить с тобою чаю.

— Да, — сказала она. — Да. Спасибо, дорогой, ты очень добр.

— Да я и не хотел оставлять тебя одну. Просто подумал, что если привезу Жанну…

— Да-да, все в порядке. Я понимаю.

— Наверное, Адриан счел, что я поступил нехорошо, бросив тебя?

— Адриан? Нет, мы совсем о тебе не говорили.

Она прошла обратно в гостиную и с минуту постояла, оглядывая комнату. Она стояла очень тихо. Спина ее была повернута к свету, и неожиданно я понял, как она выглядела сорок лет назад, как гипнотизировала ее неподвижность, грациозность движений, способность без труда очаровать кого угодно. Впервые в жизни я спросил себя: «Как отец мог променять ее на другую женщину?»

Наконец я сказал:

— И ты не… была против его прихода?

— Когда тебе за семьдесят, — произнесла она, — то, что было непереносимым в сорок лет, уже давно перестает быть таковым. — Помолчав, она добавила обычным тоном: — Я очень хорошо помню, как впервые увидела Адриана; это произошло совсем незадолго до нашей последней ссоры с Марком… Мы тогда были в Брайтоне.

Я ничего не сказал. Я прекрасно знал, что тогда и был зачат, но она не знала, что мне это известно. Отец однажды, пытаясь объяснить первоначальное отвращение матери ко мне, очень осторожно изложил мне обстоятельства моего зачатия.

— Адриан был симпатичным ребенком, — сказала мать, — светловолосым и пухлым, как ангелочек. Помню, его имя меня удивило, потому что я никогда прежде не слышала имени Адриан.

Она больше ничего не сказала, но вскоре мое молчание, по всей видимости, привлекло ее внимание, потому что она взяла меня за руку и наклонилась, чтобы поцеловать в щеку.

— Я так рада, что ты вернулся, Джан-Ив, — сказала она. — Признаюсь, пока не приехал Адриан, я чувствовала себя очень несчастной.

— Мне не надо было уезжать, — сразу сказал я, думая о том, что наши семейные дела очень плохи — матери приходится обращаться за утешением к незаконнорожденному сыну отца, потому что собственные дети ее бросили. Меня обуревали чувства вины и стыда. Я почти ненавидел Адриана за то, что у него хватило мужества приехать к ней, хотя она и была последним человеком, перед которым у него были моральные обязательства. Я немедленно решил вести себя как образцовый сын по отношению к пожилой одинокой матери.

В последующие дни я удивлял и себя, и окружающих повышенным вниманием к ее благополучию. Я каждый день заходил на ферму, три раза в неделю дарил ей цветы, каждую субботу возил ее в машине на прогулку, а каждое воскресенье сопровождал в церковь. Правда, чем больше успокаивалась моя совесть, тем менее внимательным я становился, но, по крайней мере, в течение нескольких недель мое поведение по отношению к матери было безупречным.

Посещая церковь в Зиллане, я вскоре оценил хорошо продуманные проповеди Адриана; мне неоднократно удавалось их с ним обсуждать, и у нас завелся обычай раз в неделю вместе обедать и тратить по добрых два часа на восхитительно замысловатые обсуждения догмата, доктрины и божественности. В религиозных вопросах Адриан, без сомнения, не был приверженцем той ветви англиканской церкви, которая тяготела к католицизму, ему не нравился англокатолический оттенок «Исправленного молитвенника», который произвел столько шума годом или двумя ранее; с другой стороны, его не интересовали возрожденческие идеи «Оксфордской группы»[15], и он считал, что движение бухманитов более подходит Америке, нежели Англии. Он был приверженцем среднего направления, где-то между англиканской церковью, приверженной католицизму, и англиканской церковью с евангелическим уклоном, но его главной целью было заинтересовать религией молодежь, которую все больше и больше привлекали новые известные пророки слева — ни Маркс, ни Фрейд, ни Эйнштейн не поощряли религиозного чувства, а агностицизм распространялся со скоростью новомодного литературного культа, который разрушал устоявшиеся взгляды и ценности.

Адриан был потрясен моим неожиданным интересом к теологии, но когда он спросил, почему я так ею интересуюсь, мне было трудно дать ему ответ.

— Мне хочется знать, что Господь может для меня сделать, — наконец сказал я. — Я знаю, что Бог где-то есть, но до сих пор он не был особенно заинтересован в том, чтобы я получил от жизни то, чего заслуживаю. Реалистический взгляд на вещи подсказывает мне, что в жизни нет природной справедливости, но надежда, может быть, и ложная, заставляет меня предположить, что она должна быть, если только знать, где искать. Мне хочется знать, настолько ли Ему безразличен мир, как это кажется, или все-таки, когда Ему хочется, Он творит справедливость. Мне хочется знать о Боге больше. Мне кажется, что если я больше узнаю о Боге, то узнаю больше и о справедливости.

— А может быть, — заметил Адриан, — если ты больше узнаешь о справедливости, то больше узнаешь о Боге.

Про себя я подумал, что подобное замечание слишком неточно для священника, но решил, что если человек любит подобные вещи, то оно довольно удачно. Я улыбнулся, вежливо произнес: «Может быть», и сменил тему разговора.

Иногда мы обсуждали политику, но в то время политические события были настолько удручающими, что я по мере возможности избегал этого предмета. Я понимал, как ужасен рост безработицы, но, признаться честно, к тому времени мне уже порядком наскучило слушать о потенциальных последствиях краха на Уолл-стрит, и хотя мне и было жаль безработных, я предпочитал не вспоминать о них без особой необходимости. Мне казалось, что нынешнее лейбористское правительство желало людям добра, но у меня лейбористы ассоциировались с тоской масс, с полосой уродливых новых поселений вокруг больших городов, с муниципальными бараками, оскорбляющими человеческий взгляд, с дешевыми товарами в сетях магазинов и дешевыми новостями в бульварной прессе. Я прекрасно знал, что участь народных масс должна быть лучше, но мне было жаль исчезающей элегантности и блеска более изысканных времен, и я прекрасно понимал мать, когда она с тоской говорила о «старых добрых временах», когда слова «эпоха масс» были пустой фразой из записной книжки человека, занимающегося социальной философией.

— Но старые добрые времена совсем не были добрыми, — возражал Адриан. — Нам они кажутся такими, потому что мы видим их через призму ужасов войны. Но мы смотрим в розовые очки.

Лично я не понимал, почему к розовым очкам нужно всегда относиться с презрением, но не стал с ним спорить. Если ему было угодно прожить жизнь, глядя на все беспристрастно, то это его дело, мне же бесконечное старание смотреть правде в глаза казалось, по крайней мере, утомительным. Хотя, конечно, священнику с развитым чувством социальной справедливости было не к лицу тешить себя бессмысленными иллюзиями.

Иногда в церковь на службы Адриана приходил Уильям, но он не был религиозен и появлялся только раз в месяц, чтобы сделать приятное брату. Я же виделся с Уильямом каждый день; он и Чарити переехали из дома в Сент-Джасте в коттедж управляющего в имении Карнфорт-Холл. Хотя Уильяму и нравилась его новая работа, он признался мне, что каждый день с тоской вспоминает Пенмаррик и знакомые лица из поместья. Иногда мы обсуждали дела поместья Карнфорт, но дом никогда меня особенно не интересовал, и знал я о нем мало.

Наступил 1931 год. Филип счастливо устроился в одном из оловодобывающих регионов Британской Колумбии и писал нам письма, восхваляя канадские шахты; новый управляющий Пенмаррика Смитсон железной рукой управлял арендаторами, а Саймон-Питер Рослин, без сомнения, наслаждался ежемесячными визитами в мой дом, инспектируя наследство своего племянника Джонаса.