Вольное царство. Государь всея Руси - Валерий Язвицкий

– Хочу, отче, – сказал он, – пока нет у меня митрополита на место покойного Геронтия, о трех наиглавных делах государствования с тобой подумать. Как бы так содеять, чтобы всю торговлю у Ганзы и прочих немцев отбить к выгоде наших русских гостей-купцов. Ныне же думаю яз много о данях и оброке с крестьян деньгами, подобно тому как архиепископ новгородский взимает их с волости Белой и в Никольском погосте; хочу и в других своих волостях и погостах так же учинить.

– Ведаю, государь, – оживился епископ Вассиан. – Белая волость сия в Бежецкой пятине. Умно и добре там все наряжено. Оброку для тобя с той Белой волости положено и за обежную дань[146] пятьдесят рублей и полдва рубля и две гривны и три деньги. А оброку деньгами за мясо и за мелкий доход – восемь рублей и деньгами за хлеб – тридцать девять рублей и семь гривен и полторы осьмины деньги. И всего оброку деньгами за хлеб, и за мясо, и за мелкий скот, и с озер за рыбную ловлю – сто рублей без гривны и без полутора деньги.

– О сем, отче, – молвил государь, – яз ныне и думаю: как бы укрепить сие в новых уставных грамотах. Хочу твердый и постоянный доход установить серебрецом, чтобы сподручней и легче собирать и хранить его в государевой казне. Драгоценную же пушнину еще труднее собирать и хранить, и, может, лучше особый соболиный приказ нарядить, который бы токмо пушниной и ведал. Хочу иметь также постоянный доход от хлебного оброка, а для сего буду поддерживать тех, кто трехпольное хозяйство ведет. Сам ты, отче, ведаешь, подсечное-то хозяйство николи столь урожая не дает, как трехпольное, особливо когда земля удобрена навозцем от своего скота. Подсечное хозяйство борзо истощает землю. В трехпольном же хозяйстве земля тучна и урожайна, что дает постоянный доход…

Государь Иван Васильевич задумался, не переставая смотреть в окно, и медленно произнес:

– Да и мужик-то, сколь мне из приказов моих известно, стал к хлебопашеству задор иметь, хочет он из земли не токмо рожь да пшеницу, но сребрецо добывать… О сем яз еще с покойным митрополитом Геронтием баил… Разумеешь сие?

– Разумею, государь, ибо о сем ведал аз еще от почившего в бозе митрополита. Дело сие правое и доброе.

– Спасибо тобе, отче, – тихо молвил Иван Васильевич. – Благожелательны словеса твои. Крепят они дух мой в сии тяжкие дни… – Иван Васильевич, взглянув в окно, задумался. Взгляд его стал неподвижным. – Видишь, отче, – начал он вполголоса, – со свеями, а потом и с Литвой непременно воевать будем.

– Ведаю, государь, – так же тихо ответил архиепископ, – паписты главу подымают…

– Хочу, отче, – продолжал Иван Васильевич, – расчистить все с унией, с еретичеством, хочу крепить нашу церковь православную. Собя самого, может, мне придется по живому сердцу резать.

Иван Васильевич смолк и снова горестно задумался.

– Даст Бог, – прошептал Вассиан, – изделаешь все, как тобе надобно.

Иван Васильевич в ответ проговорил отрывисто:

– Бог даст, с тобой, отче, о сем же и на Священном соборе поговорим: о судных делах, об Юрьеве дне, об еретиках, а также и о перенесении счета хозяйственного новолетья с марта первого на первое сентября, на Семенов день, с которого будем считать с семитысячного года новый год.

– Добре сие, государь, Симеона-то не зря в народе зовут летопроводцем, – одобрил архиепископ. – Он лето провожает, осень начинает, ему и счет нового лета открывать. Земледельцы верней будут тогда видеть цену своего урожая и ведать, как лучше им новый год починать: как и чем выгодней торговать, какие сельские работы для сего и как наряжать полезней…

– Верно, верно, – сказал Иван Васильевич, – а казенному и житному[147] приказам все сие еще более знать надобно. – Государь неожиданно смолк и проговорил жутким голосом, со злой усмешкой: – А Леону, лекарю-то, главу яз ссеку. Распытал на розыске о нем кое-что Товарков…

Архиепископ Вассиан побледнел и ничего не сказал. Потом долил себе заморского вина в чашу и, окончив трапезу, встал и начал креститься на образа. Благословив государя, он сказал:

– Помоги тобе Бог, государь, сотворить свое воздояние каждому за его кривду…

В тот же год, апреля двадцать первого, когда уже горела над Москвой багровая заря, а вороны и галки с громким карканьем и криками тучами слетались на колокольни посадских и кремлевских церквей, на крыши высоких хором, на башни-стрельницы крепостных стен, от деревянного Кузнецкого моста, что перекинут через реку Неглинную возле Пушечного двора, отчалила небольшая ладейка на две пары весел.

Кузнец с Пушечного двора Семен Шестопал, пожилой, но крепкий еще мужик, сидел на корме и правил ладьей; два молодых парня, его сыновья, сидели на веслах, гребли часто и споро, а на носу полулежал маленький тощий старичишка Васька Козел.

– Мозгло, – сказал Семен громко и зычно, как все работающие на шумной работе, – вот те и ранняя весна. Лед прошел! А на мне все поволгло от росы и тумана… Брр!.. Холодно!..

– Особливо мне, – так же громко ответил дребезжащим, тонким голосом Васька Козел. – После жары-то у домницы мне хлад вельми чувствителен. Благо не поленился, азям захватил.

По заре зычные голоса особенно гулко раздавались над холодной, будто застывшей рекой.

– Наляг, робятки, на весла-то, – ежась, зябко прогудел Семен, – утре-то нам до свету вставать надобно, а то, ежели на Пушечный не поспеем ко времю, фрязин, пожалуй, с нас не менее деньги вычтет с троих-то.

– Всякую пакость фрязин-то изделать может, – тонко и злобно задребезжал Козел. – Вон и государю другой фрязин, лекарь, какое зло умыслил… Сына зельем опоил насмерть. Все они жадные, злые и хитрые, собаки поганые! Не лучше греков и татар! Лекарь-то, бают, целое ведро золотом от рымского папы за зло сие сцапал.

– А на что ему золото, коли утре, в сорочины великого князя, главу ссекут? – сурово прогудел Семен Шестопал. – Лекарь-то, хоша и вельми учен, а глупый – сего не уразумел.

Сыновья Семена громко расхохотались, а старший проговорил:

– Знать, оно так: что посеял, то жни.

– Поделом вору и мука, – добавил другой сын Семена. – Токмо, бают, лекарь-то не такой уж дурак; поддержка вишь ему была обещана и защита…

– Верно, – вмешался Козел, – да еще, бают, и на свою хитрость понадеялся: вывернусь, мол, как-нибудь! Бог даст, вывернусь!

– Глупо сие, – сердито пробормотал Семен, – не со всяким так бывает. Многие мыслят: не бойсь, держись за авось – авось вывезет… А кому, быват, и башку ссекут…

Ладейка причалила к «живому» мосту, связанному из плавающих бревен, у Чушковых ворот, возле устья Неглинной, где у Москвы-реки на сваях торговые бани стоят.

Из бань доносились шум, крики и даже пение.

– Ишь мыльни-то еще не запирали, – заметил Козел, – и женки поют. Успеем, чаю, помыться…

– Пошто нам в торговых банях мыться? – возразил степенно Семен Шестопал, – мы люди семейные. У нас на дворе днесь своя мыльня истоплена. Заря же токмо что погасла, время хватит не то что вымыться, а и повечерять успеем…

– А сие и того лучше, – обрадовался Козел, – в чистой семейной баньке омыться, а не в торговых, может, после больных али шелудивых каких…

– Милости просим, Василь Родивоныч, – пригласил Семен, – а тамо поужинаем чем Бог послал да на боковую. Хозяйка на рассвете встанет корову доить и нас побудит. Казнить-то будут недалеко от нашей Новокузнецкой слободы. Рядом, у Спаса на Болвановии, рукой подать от нас, не доходя Большой Пятницкой…

– Спаси Бог тя за ласку, Семен Лексеич, – поблагодарил кузнеца доменщик Козел и, подмигнув, спросил: – Может, бражки какой малая толика подвернется?

– Не бражки, так ино что найдется, может, и покрепче бражки…

Отслушав у Благовещенья двадцать первого апреля заупокойную обедню и панихиду в «сорочины» любимого своего сына Ивана Ивановича, государь, взяв с собой внука Димитрия, выехал в колымаге в Мячкино к старому своему другу, боярину Федору Ивановичу Мячкову, бывшему конюшенному и казначею покойной Марии Ярославны.

Из храма государь прямо прошел через свои хоромы вместе с внуком и, спустившись с красного крыльца, подошел к своей колымаге, окруженной конниками во главе с Саввушкой, поднял на руки Митю и посадил его, ласково говоря:

– Хочешь со мной поехать в Мячкино? Помнишь, где у старого боярина клеток много с чижами и щеглятами?

– Какой боярин? Который мне щегла подарить посулил? – спросил Митя.

– Он самый. И щегла уж, наверно, приготовил. Тот раз мы к нему верхами ездили, а теперь в колымаге, и клетку привезти удобно, – ответил старый государь.

– А он, боярин-то, и корма мне для щегла даст? – опять спросил Митя.

Государь улыбнулся:

– Вестимо, даст. Как же без корма птицу доржать. Он, боярин-то, все знает. Он и клетку даст.