Вольное царство. Государь всея Руси - Валерий Язвицкий

– Когда же, – спросил Иван Васильевич, – Священный сбор соберется?

– В октябре сего лета, государь, в семнадцатый день, – ответил Зосима.

– О Геннадии на сем соборе ништо не сказывать и на собор его не звать. Ближе к собору ты еще навести меня, отче, подумаю с тобой, как по-церковному согласить новые законы о холопах и оброках на пользу монастырям и вотчинникам. Топерь же следи зорко за ворогами нашими. Ежели что нового будет, подумаем с тобой, дабы на соборе-то у вас огрешки какой не случилось.

Сентября четырнадцатого с утра назначил Иван Васильевич у себя дьяку Курицыну и боярину Ивану Товаркову думу думать о разных злоумышлениях, которые прежде втайне готовились против покойного князя Ивана Ивановича, а ныне – против самого государя всея Руси.

Первым на думу пришел боярин Товарков с докладом о своем новом розыске в розыскной избе разрядного приказа.

– Садись, Иван Федорыч, – сказал милостиво государь, но как-то устало и почти совсем безучастно. – Подождем Федора Василича. С ним вместе мы втроем и подумаем о тех делах, за брехание о которых в народе язык урезают.

Постучав в дверь, вошел дьяк Курицын.

– Будь здрав, государь, – сказал он, сохраняя суровое и горестное выражение лица.

– Садись, Федор Василич, думу думать, а Иван Федорыч наперед поведает нам, что у собя на розыске распытал.

– Распытал яз случайно, государь, – мрачно произнес Товарков, – много злого и грозного. Гречновик, мой начальник розыскных и заплечных дел, третьеводни велел схватить некоих лихих людей, а с ними была схвачена служанка великой княгини твоей фрязинка Лучия. Девка сия вельми испужалась и сама начала сказывать с испугу, о чем ее даже не спрашивали.

– Про что же сказывала-то? – спросил государь.

Товарков смутился:

– О прелюбодеянии.

– С греком? – спросил государь. – Давно ведаю…

Товарков вскочил с места и со страхом смотрел на Ивана Васильевича.

Курицын сильно взволновался и с трудом проговорил дрожащими губами:

– Яз бы, знаешь, обоих их в мешок зашил и под лед пустил.

– Феденька! – промолвил Иван Васильевич. – О государстве забыл ты, Феденька. Нетрудно блуднице сей главу ссечь. Трудно, верней сказать, невозможно детям казненной блудницы честь и уважение сохранить. Казнью же погубим мы их в глазах народа и в глазах иноземных государей. – Иван Васильевич взглянул на испуганного Товаркова и глухо произнес: – Довольно о блудницах. Все мы цену и честь им знаем. Сказывай, что еще у тобя нового? Не ведомо ль тобе, в чем княгиня моя, сия волчица жадная и змея подколодная, пред сыном моим родным виновата? Кому и за какую цену предала его и Русь тайно продает?

Боярин Товарков взял себя в руки и, все еще подавленный и растерянный, проговорил:

– Девка Лучия баила со слов грека своего, что государыня и брат ее, царевич Андрей, зло мыслили на сына твоего, подбивая на сие и лекаря Леона, которого царевичу-то сам папа присоветовал взять на Москву.

– А еще что девка сказывала?

– Ни о чем она больше не ведает, ибо княгиня с братом и греком бают по-грецки, грецкого же фрязинка не разумеет. Токмо по языкоблудию женскому еще добавила, что дворецкий-то Димитрий с ней живет, а государыня его ревнует.

– Добре! – сухо произнес государь. – На сем о розыске кончим. Ты же, Федор Василич, с брежением прими такие меры. Василья переведи приказом моим в Тверь на великокняжение, а с ним всех ближних слуг его. Грека Димитрия оставь у княгини дворецким, токмо покои ему отведи подалее от государыни и от дочерей моих. Посели его рядом с девкой Лучией, дверь в дверь. А ты, Иван Федорыч, с фрязинкой еще побай, токмо полегче, без мук. Скажи, пусть, мол, государыни не боится. Подучи ее, намекни ей, что нам надобно… Впрочем, ты знаешь, как сие творить. А девка-то, может, и еще для розыска пригодится. Грек-то с ней, чаю, и впредь по-фряжески, а не по-грецки говорить будет.

– Уразумел яз, державный! – воскликнул Курицын. – Честны, высоки и мудры мысли твои. У тобя все токмо для-ради блага Руси святой!

– Уразумел и яз, великий государь, – добавил взволнованно Товарков. – Соблюду яз все по воле твоей, дабы ни про тебя, ни про детей твоих обидного слова никто ни явно, ни тайно сказать не мог.

Товарков нерешительно смолк.

– Пошто ты замялся-то, Иван Федорыч? – устало спросил государь.

– Смущает мя, государь, как с царевичем Андреем быть? Сей рымский гад.

– Верно! Рымский гад… А все же и посол он рымского папы. Сего забывать нельзя, – прервал боярина Иван Васильевич и, обратясь к дьяку Курицыну, так же устало промолвил: – Федор Василич, отправь-ка сего злодея в Рым. Никаких подарков ему не давай, дабы Москва меньше его ненасытность блазнила. Впрочем, мыслю, немало им уже от сестры получено. Подумай токмо с казначеем Ховриным, что послать самому папе по достоинству нашему, а подарки пошли с русским послом, а не с послом из греков… Пусть посол подарки сам папе передаст и поблагодарит от моего имени за его заботы о здравии ныне скончавшегося сына моего Ивана Ивановича… За лекаря же, которому яз главу ссечь повелел за его пустую и дерзкую похвальбу да за худое лечение и небрежение к болящему, прошу его святейшество, яко наместника Христа на земле, вину мою отпустить.

– Мудро сие, государь, и смиренно, но вельми зло и уязвительно для папы, – с мрачной усмешкой произнес дьяк Курицын. – Ведая нрав папы Иннокентия, предвижу, в какую бессильную ярость придет он от сих кусательных слов.

– Жадность и богатство сего «святого» распутника, – со злой усмешкой поправил дьяка Иван Васильевич, – в тысячу раз сильней его ярости, и наши подарки сразу укоротят его гнев. Он более всех пап на небо поглядывает, но и более их по земле пошаривает.

Сентября месяца на третий день тысяча четыреста девяносто второго года во время раннего завтрака князь Иван Юрьевич Патрикеев постучал в дверь трапезной государя и быстро вошел, воскликнув:

– С радостной вестью тобя, государь! Бежали цари-то Сеид-Ахмат и Шиг-Ахмет из Крыма назад к собе в Орду.

– Сказывай, Иван Юрьич, кто в походе был, кто не был? – молвил Иван Васильевич.

– Весной, государь, лишь сведал яз, что цари ордынские ушли со всей силой на Менглы-Гирея, – ответил князь Патрикеев, – отпустил тогда сей же часец, как мы с тобой еще зимой удумали, воевод своих: князя Петра Никитича Оболенского да князя Ивана Михайлыча Репню-Оболенского с полками их, да с ними отпустил яз многих детей боярских от двора своего, да царевича татарского из Касимова городка с его уланами да казаками.

– А как Махмет-Эминь казанский и братья мои? Какую помочь прислали?

– Царь казанский и брат твой Борис Василич прислали воевод своих с полками… Князь же Андрей Василич ни воевод, ни силы свой не послал.

Лицо Ивана Васильевича исказилось от гнева.

– Яз так и ведал, – сказал он глухо. – Андрей крамолу и воровство задумал… Мыслю, новый договор у него есть и с ляхами, и с татарами. Иудой брат мой становится! Русь продает!..

С трудом преодолевая гнев свой, долго молчал государь, а князь Патрикеев с тревогой глядел на него. Наконец Иван Васильевич успокоился, только лицо его все еще было белым как мел. Он тихо спросил:

– А где он сей часец?

– Ныне он в Угличе. После семнадцатого сентября на Москве будет со своей трети суды судить.

– Как придет князь Андрей, оповести меня и немедля приди с зятем своим Семеном Иванычем. Мы вместе подумаем тайную думу о крамолах брата моего…

Глава 8

Между старым и новым

На другой день Иван Васильевич обедал с Курицыным у себя и беседовал с ним с глазу на глаз.

– Днесь, Федор Василич, – говорил он, – вспомнил яз, как Ванюшенька подпадал под власть братьев моих и бабки своей Марьи Ярославны…

– Помню о сем и яз. Мудро тогда ты содеял. На тайную думу о злоумышленьях против тобя удельных призвал князюшку нашего и тем самым его вразумил…

– И днесь яз о сем же думаю. Хочу вразумить Василья-то. Хоша не лежит к нему душа моя, все же вины большой на нем нет… Вельми млад он еще. Ведь тринадцать токмо ему. Но теперь-то мы его и поучить должны. Не зря же бают в народе: «Учи сына, пока поперек лавки лежит, а вдоль всей вытянется – поздно будет». Мыслю его попугать малость да и княгиню Софью притеснить, дабы другой раз неповадно было. Потом хочу отделить Василья от матери и послать в Тверь на великое княжение. Может, Василий-то за государевым делом и одумается и в разум войдет.

– Послать-то, государь, на княженье – сие верно, – сказал старый дьяк, – токмо надо Василья-то и своими людьми оградить от ворогов наших. Ведь сколь народу-то послали мне тверские земли писать по-московски в сохи:[154] в Тверь – князя Федора Алабыша, в Старицу – Бориса Кутузова-Шестака, в Зубцов да Опоки – Димитрия Пешкова, в Клин – Петра Лобана-Заболотского, в Холм и в Новый Городок – Андрея Карамышева-Курбского, да в Кашин – брата его Василья. Все наши, крепкие люди. Пусть вот и приглядит они за Васильем-то…